Верещагин

— В общем, отправили мы ее обратно, и все пошло по-старому: она в своем доме, тетке я деньги пересылаю при любой возможности и надеюсь, что мать хотя бы не голодная ходит. В следующий приезд навещать ее не стал, уж очень обиделся из-за того ее… визита. Просто позвонил отсюда. Тетка мне потихоньку и рассказала, что у нее в доме компания какая-то завелась, бедовая: мужики ходят, намного моложе ее, она на всех водку покупает, продукты (как же, богатая, сын композитор, во Франции!). Ну, а что я сделаю? Махнул рукой: пусть живет, как хочет. А еще через год она пропала.

Он замолчал.

— Не хочешь — не продолжай, — повторил я.

— Нет, надо же мне кому-то рассказать. Аннушке не могу, духу не хватает, сестрам и детям тем более, пусть запомнят бабушку хорошо, хотя… какое уж там.

Он опять махнул рукой.

— Тетка заявила в милицию, объявили в розыск. Уж не знаю, как там было — искали, не искали. А нашли совсем рядом, под боком, можно сказать. В огороде.

Я не понял.

— Как в огороде?

— А вот так. Убили ее эти дружки, которые к ней ходили, собутыльники, и закопали прямо тут же, у дома, чтобы не возиться. И закопали-то неглубоко, была зима, мороз, землю долбить им не особо хотелось. А потом один из них спьяну сознался, когда его на какой-то краже взяли. Они думали, денег у нее много, она же хвасталась заграничным сыном, а в нашем городке это знаешь что такое было?..

— И что дальше? — задал я самый дурацкий вопрос из всех возможных.

— Ничего. Вот так все и кончилось. Я приехал на опознание, один, никому из своих ничего не сказал. И не скажу! Вот тебе только, ты поймешь, я знаю.

Это и мне трудно было понять, что уж говорить о французской Аннушке.

— Вот она, Россия-то, — друг мой опрокинул в себя рюмку коньяку.

Наверное, его мать так опрокидывала, подумал я некстати. Просто прежде я не замечал у него такого жеста.

— Так о чем мы говорили-то? — вспомнил друг. — А, про то, что здесь тюрьма. Это бы еще ладно. Я вот приезжаю сюда всякий раз, как к матери своей приезжал когда-то: всматриваюсь, надеюсь, хватаю за руки — мама, это я, твой сын, посмотри на меня… Нет, не хочет, держится за бутылку, только в нее и смотрит. Вот и на этот раз приехал: дай, думаю, посмотрю, может, и не все еще здесь потеряно, люди на площади выходят, свободы требуют. Границы открылись. Нашу с тобой музыку играть начинают!

Он подмигнул. Я молчал.

— Не веришь? — снова спросил он.

— Не верю.

— Ну и ладно, давай тогда о главном.

* * *

О главном. Так мы всегда (не без иронии, конечно) говорили о своих сочинениях, еще с консерваторских времен. Но сейчас я не сразу понял, о чем он: я-то снова вспомнил о ней, о том, что неделю уже не слышал ее голоса, не видел ее.

— Я ведь «Верещагина» тебе еще не играл?

— Неужто дописал?!

Он знал, что Кончерто гроссо давно отложен даже не в долгий, а в безнадежный ящик, я же сам ему об этом и говорил.

— Не дописал, но скоро допишу. Немного осталось.

— Так что ж ты, давай играй!

Глаза у него загорелись. Иногда мне казалось, что он понимает мою музыку лучше меня. Впрочем, ничего удивительного: я в ней вообще ничего не понимал и страшно удивлялся, когда кто-то проявлял не просто понимание, но еще и одобрение. А уж если восторг…

Я сел за рояль, он за мой письменный стол, так мы всю жизнь играли друг другу свою музыку. До середины я уже недавно проигрывал Кончерто, для нее, а вот дальше — ту самую часть, о любви — пока только записал и боялся сейчас, что не смогу ее показать как надо, руки не справятся. Зря боялся. Меня уже несло, поднимало, раскачивало той самой волной, на которой мы с ней перелетали через пропасть — и парили, и падали, и растворялись…

Я доиграл. Да-да, дописать оставалось совсем немного, я это понял сейчас окончательно.

Поднял глаза. Друг мой смотрел на меня не отрываясь.

— Что, родной мой? Что скажешь?

— Нет, это ты мне должен что-то сказать. Твой «Верещагин» — это гениально. Ты гений, старик. Впрочем, я это всегда тебе говорил.

— Да ладно тебе.

— Но я не об этом. Что с тобой случилось? Ты не писал так никогда.

Я должен был предполагать, что он поймет и начнет расспрашивать. Говорю же, музыку мою он знал и чувствовал лучше меня.

— Ты влюбился, — сказал он без всякого вопроса, утвердительно.

— Да, — сказал я просто.

— И?

— И все очень плохо.

Он дослушал меня до конца, как я его некоторое время назад. Молчал, перекатывал руками ручку по столу.

— Она знает? — он показал кивком головы в сторону коридора, обозначая жену. Они с ней были дружны, не так как со мной, конечно, но все же. Его Аннушка тоже с ней дружила.

— Нет. Думаю, нет.

— И не говори.

— Я и не говорю.

— Молодец.

Когда-то мы с ним влипли в историю с нашим однокашником, теперь театральным композитором, очень известным (не то что мы, грешные). Уж не знаю почему, он выбрал нас на тот момент доверенными лицами, мы и сами не заметили как. Влюбился в актрису, поспешил всё выложить жене, а актриса эта уходить к нему вовсе не спешила, она ставила на главного режиссера, композитор ей страшно докучал, она уж и не знала, как от него отделаться, он страдал, жена страдала… А мы с другом моим, который тогда еще жил здесь, выслушивали всех по очереди. И тогда, помнится, сидя вот так же за рюмочкой у меня в кабинете, мы с ним пообещали друг другу в сердцах: случись такое у нас — не признаваться своим половинам, до последнего. Молчать, отпираться, отрицать. Помню, меня тогда сразил его аргумент:

— Понимаешь, старик, это же в любом случае травма. Вот жена твоя будет думать, что ей кого-то предпочли, она хуже, значит. Дело, конечно, не в этом, но женщину не разубедишь. Ну, влюбился ты, так это твоя проблема, жена-то чем виновата? Влюбился — сам и выпутывайся, ее не вмешивай. Будь мужиком.

Я, помнится, еще спросил его: а как же, если не просто влюбился, но и уходить решил? Он тогда задумался ненадолго.

— Все равно не сознавайся, пока к стенке не припрут. Даже если уходишь. Говори ей, что ничего у тебя на стороне не было, пока ты с ней жил. Не было, и всё тут.

— То есть врать? — уточнил я.

— Врать, — сказал он убежденно и твердо.

Про мою историю, про жену и Крейдлина, он тоже знал. В один из его приездов я все ему выложил, не выдержал того, что ношу это в себе и только в себе. Это было года через два, я уже почти успокоился, даже колебался, рассказывать или нет. Не хотел, чтобы на жену мою он начал, из мужской солидарности, смотреть как на врага. Но ему это и в голову не пришло, все-таки он был другой, из другого теста, да и парижская жизнь научила его смотреть на семейные коллизии легче.

— Так что скажешь, — спросил я его тогда, — хорошо это, что ли, что она от меня свой роман скрывала? Я же чуть не помер от удара, это как в солнечное сплетение получить! Может, будь я хоть как-то готов…

— И что? — разозлился он. — Что бы ты делал? Мучился подозрениями изо дня в день? Изводился бы ревностью? А она делилась бы с тобой своими страданиями и сомнениями? Нет, она молодец, — сделал он неожиданный вывод.

— Ну уж этого я от тебя не ожидал, друг называется.

— Потерпишь. Зато это правда.