Верхний ярус

Той ночью Патриция просыпается в темноте и чувствует, что его большие и нежные руки обмякли.

— Деннис? — Она тянет его за запястье. — Ден?

В мгновение ока вырывается из-под безвольной конечности, вскакивает. Комнату заливает свет. Руки Патриции вытянуты вперед, пальцы растопырены, а на лице застыло выражение такого ужаса, что даже труп вынужден отвести взгляд.

СКРИПИЧНЫЙ МАСТЕР, чьи волосы припорошены древесной пылью, мужчина, который успокаивает Дороти и заставляет ее смеяться всякий раз, когда она хочет купить штурмовую винтовку, тот, кто написал ей стихотворение, подсказывающее, где его искать, если они однажды потеряют друг друга, умоляет ее выйти замуж. Но в законе есть пунктик насчет невозможности многомужества.

— Дори. Я больше не могу. Мой нимб тускнеет. Святость переоценивают.

— Да. Как и греховность.

— Ты не можешь поехать со мной в отпуск. Ты даже не можешь остаться на ночь. Когда бы ты ни появилась, наступают лучшие сорок пять минут моего дня. И все же… Прости, я больше не могу быть номером два.

— Ты не номер два, Алан. Это просто двойная нота [69] . Помнишь?

— Больше никаких двойных нот. Мне нужна хорошая и долгая сольная мелодия, прежде чем пьеса закончится.

69

Двойная нота (англ, double stop) — прием игры на скрипке.

— Ладно.

— Что «ладно»?

— Ладно. Однажды.

— Дори. Господи. Ну почему ты приносишь себя в жертву? От тебя никто этого не ждет. Даже он.

Никто не знает, чего ждет он.

— Я подписала бумаги. Я дала слово.

— Какое еще слово? Два года назад вы были на грани развода. Вы уже практически поделили имущество.

— Да. Когда он еще мог ходить. И говорить. И подписывать соглашения.

— У него есть страховка. На случай нетрудоспособности. Две сиделки. Он может себе позволить нанять кого-то на полный рабочий день. Ты даже сможешь и дальше помогать. Я просто хочу, чтобы ты жила здесь. Возвращалась ко мне домой каждую ночь. Была моей женой.

Любовь, о чем свидетельствуют все хорошие романы — вопрос владения, пользования и распоряжения. Она и ее возлюбленный уже много раз натыкались на эту стену. И теперь, в новом тысячелетии, мужчина, который помог ей сохранить рассудок, мужчина, который мог бы стать ее второй половинкой, если бы ее душа была несколько иной формы, в последний раз ударяется о преграду и без сил падает к подножию.

— Дори? Час пробил. Я устал делиться.

— Алан, ты либо делишься, либо не получишь ничего.

Он выбирает ничего. И она долго размышляет над тем, чтобы выбрать то же самое.

Одним кристально-голубым осенним утром из соседней комнаты доносится рев. Ее прозвище, растянутое до бесконечности, без последней согласной: «До-о-о…» Мурашки по коже. Это хуже, чем рев, который он издает, когда пачкает постель и нуждается в том, чтобы она пришла его помыть. Она бежит, как будто не случалось ложной тревоги. В комнате кто-то разговаривает с ее мужем, и он стонет. Она распахивает дверь.

— Я здесь, Рэй.

На первый взгляд, там только мужчина в маске застывшего ужаса, к которой Дороти, наконец, привыкла. Потом она поворачивается и видит. Она опускается на кровать рядом с ним. По телевизору говорят:

— Господи. О Господи. Это вторая башня. Вы все видели. Только что. В прямом эфире.

Какой-то твердый, шныряющий по кровати зверек задевает ее запястье. Она вздрагивает и кричит. Действующая рука мужа хватается за нее.

— Это сделали намеренно, — говорит диктор. — Это наверняка сделали намеренно.

Она берет его жесткие, скрюченные пальцы и сжимает их. Муж и жена смотрят друг на друга, ничего не понимая. Оранжевый, белый, серый и черный цвета переливаются на фоне безоблачной синевы. Башни истекают дымом, как трещины в земной коре. Шатаются. Затем рушатся. Кадр трясется. Люди на улицах разбегаются и кричат. Одна из башен складывается плашмя, как портативный тканевый шкаф. Звериный визг не прекращается. Изо рта Рэя сочится неверие: «Нх, нх, нх…»

Дороти уже видела, как падали чудовищные колонны, слишком большие, чтобы их можно было срубить. Она думает: «Наконец-то вся эта странная мечта о безопасности, об изоляции умрет». Но в том, что касается предсказаний, ей еще ни разу в жизни не удалось хотя бы приблизиться к правде.

ГАЙД-СТРИТ В НОБ-ХИЛЛЕ; квартал, в котором скрюченная азиатская слива — единственная среди американских платанов в камуфляжном наряде — каждую весну три недели фонтанирует кремовым безумием. Мими Ма сидит в полумраке своего офиса на первом этаже, готовясь ко второму и последнему клиенту за день. Первый прием продлился три часа. По договору клиент имел право оставаться столько, сколько потребуется. Но после сессии Мими чувствует себя как сточенный до предела карандаш. Второй прием высосет остаток жизненной силы, отведенной на день. Сегодня вечером она запрется в своей квартире в Кастро, будет смотреть документальные фильмы о природе и слушать трансовую музыку. Потом сон, и завтра — еще две встречи с клиентами.

Нетрадиционные терапевты заполонили город — консультанты, аналитики, духовные проводники, помощники по самореализации, личные советчики и без пяти минут шарлатаны, многие из которых так же, как и Мими, сами удивлены тем, что избрали это ремесло. Но у нее до того хорошее «сарафанное радио», что она может позволить себе арендовать чудовищно дорогой офис, принимая всего двух клиентов в день. Главная проблема обостряется с каждой сессией: сможет ли она сама оставаться в здравом уме, пока клиенты пожирают ее душу?

Многие из ее потенциальных клиентов страдают всего лишь от избытка денег. Она говорит им об этом на отборочных собеседованиях каждую вторую пятницу. Она не принимает тех, кому не больно, и она может определить, насколько человек страдает, уже через двадцать секунд после того, как тот сядет в вольтеровское кресло напротив нее в комнате для сессий, где нет больше никакой мебели. Она разговаривает с каждым обратившимся несколько минут, но не об их психике, а о погоде, спорте или домашних животных. Затем либо назначает сеанс, либо отправляет просителя домой, говоря: «Я вам не нужна. Вам просто надо понять, что вы и так счастливы». За совет она ничего не берет. Но для настоящего сеанса нужно чем-то пожертвовать. Двух жертвоприношений в день ей хватает, чтобы держаться на плаву.

Она сидит справа от замурованного камина и восстанавливает силы. Пятидесятый день рождения маячит на горизонте, однако у нее по-прежнему стройная фигура благодаря бегу на длинные дистанции; впрочем, в копне черных волос теперь мелькают каштановые блики. Шрам на щеке так и не исчез. Она поглаживает джинсы стального цвета и перебирает складки голубой блузы, в которой чувствует себя немного трубадуром. Ее офис-менеджер позвонила следующему клиенту и сказала, что терапевт свободен. Времени как раз достаточно, чтобы оправиться после утреннего трехчасового котла страха, горя, надежды и преображения, в котором они варились с совершенно незнакомым человеком, прежде чем снова погрузиться в него с кем-то другим.