Верхний ярус

Она покрывается мурашками, не дослушав стихотворение. Мими в аэропорту, слышит собственное имя по громкой связи. Она читает стихотворение, которое отец оставил вместо предсмертной записки. «В чем наша радость, наша беда?» Она поспешно разжигает пламя на склоне горы, где царит чернильная тьма и холод. Пламя, которое убивает женщину.

— Три дерева?

Мистер Сян демонстрирует ладони, извиняясь.

— Это поэзия.

Ее бросает то в жар, то в холод. Разум отключился. Что-то пытается добраться до нее издалека. «К чему задерживаться надолго?» Она видит, как ее сестра Амелия, двенадцати лет от роду, в зимнем комбинезоне размером вдвое больше нужного, ковыляет к задней двери и плачет. «Дерево для завтраков распустилось слишком рано. Снег убьет его». А ее отец просто улыбается. «Новый лист всегда где-то там. Даже перед началом зимы». Факт, который Мими за свои шестнадцать зим каким-то образом упустила из виду.

— Мог ли это стихотворение прочитать… обычный человек?

— Возможно, ученый. Знаток каллиграфии.

Она понятия не имеет, знатоком чего был ее отец. Миниатюрной электроники. Кемпингов. Разговоров с медведями.

— Видите кольцо?

Она протягивает сжатую в кулак руку через стол. Артдилер наклоняется. Его улыбка выражает двойную порцию смущения.

— Да? Нефритовое дерево в стиле династии Мин. Работа мастера. Мы могли бы оценить.

Она отводит руку.

— Проехали. Расскажите о свитке.

— Архаты изображены очень искусно. Исходя из исторической редкости и качества рисунка, предлагаемая нами стоимость в пределах… — Он называет две цифры, которые вызывают визгливый обезьяний смешок. Мими не успевает его подавить. — Галерея четырех искусств готова заплатить вам сумму, соответствующую середине этого диапазона.

Она откидывается на спинку кресла, притворяясь спокойной. Она надеялась на небольшую свободу от денежного ига. Два года, может быть, три. Но это целое состояние. Свобода. Достаточно, чтобы заплатить за совершенно новую жизнь. Мистер Сян оценивает ее изуродованное шрамом лицо. Его глаза за кроваво-красными стеклами очков остаются бесстрастными. Она смотрит в ответ, готовая к решающей схватке. Она видела, как гаснет самый яростный огонь. После Оливии может выдержать взгляд любого живого существа.

Свиток лежит между ними на столе. Неистовая, пьяная каллиграфия, загадочное стихотворение, одиноко сидящие фигуры в своих древних лесах, почти преображенные, почти ставшие частью всего — и она может ими распоряжаться. Но избавление от них внезапно кажется преступлением. Три дерева чего-то хотят от нее. Она понятия не имеет, что им нужно.

Одолеть мистера Сяна проще простого. Три секунды, и он отводит взгляд. В тот самый миг, когда он отворачивается, Мими заглядывает оценщику произведений искусства прямо в душу. Он наткнулся на какую-то ссылку на этот самый свиток где-то в архивах. Этот факт так же очевиден, как нервное подергивание его века. Свиток во много раз дороже его предложения. Это давно утраченное национальное достояние.

Мими делает вдох, не в силах сдержать улыбку.

— Интересно, не мог бы кто-нибудь из Музея азиатского искусства помочь с опознанием?

Пересмотренное предложение от «Галереи четырех искусств» появляется очень быстро. Ни Мими, ни двум ее сестрам, ни их детям еще долго не придется беспокоиться о деньгах. Для нее это выход. Новая профессия. Новая личность. «К чему задерживаться надолго?»

Она звонит им обеим, Кармен и Амелии, впервые за год Сначала Кармен. Мими не упоминает о своем лице. О том, что потеряла работу. О продаже квартиры. О том, что ее разыскивают в трех штатах. Она извиняется за то, что исчезла.

— Прости. У меня был сложный период.

Кармен смеется.

— Ты хочешь сказать, что бывают простые?

Мими упоминает о предложении.

— Я не знаю, Мими. Это семейное наследие. Что еще у нас осталось от папы?

«Три нефритовых дерева, — хочет сказать Мими. — Настойчиво машут ветвями».

— Я просто хочу поступить так, как поступил бы он.

— Тогда сделай со свитком именно то, что делал он. Это практически единственная вещь, с которой папа не расставался всю жизнь.

Затем Амелия. Амелия — крепкая, терпеливая святая, укрощающая диких, ликующих детей на заднем плане, не переставая слушать свою чокнутую сестру. Мими едва сдерживается, чтобы не сказать: «Я в бегах. Моя подруга мертва. Я сожгла частную собственность дотла». Вместо этого она читает переведенное стихотворение.

— Мило, Мими. Я думаю, это означает, что надо расслабиться. Расслабиться, любить и делать, что хочешь.

— Кармен говорит, это наша единственная семейная реликвия.

— Господи. Не надо быть такой сентиментальной. Папа был наименее сентиментальным человеком в целом мире.

— И осторожным с деньгами.

— Осторожным? Да он был скрягой! Помнишь подвал, полный барахла, купленного за гроши на распродажах? Ящики с колой, пуховики и торцевые ключи за полцены?

— Она говорит, он носил этот свиток с собой всю жизнь.

— Пф-ф-ф. Вероятно, ждал нужного момента на рынке антиквариата.

И вновь бремя самого важного в целом мире выбора ложится на плечи не шире детских. Той ночью инженер с неизменной улыбкой, хранитель походных записных книжек, нежный самоубийца, шепчет Мими. Он шепчет ответ прямо ей на ухо. «Прошлое — это Лотосовое древо, Сидрат аль-мунтаха. Обрежь его, и оно вырастет вновь».

* * *

ДОРОТИ КАЗАЛИ БРИНКМАН с чересчур сверкающей улыбкой несет из кухни в комнату мужа палисандровый поднос с протертым завтраком. С механической кровати на нее глядят так, словно беззвучно воют. Лицо с застывшей гримасой ужаса, с искривленным ртом, напоминает маску из греческой трагедии. Она борется с желанием попятиться через дверной проем.

— Доброе утро, РэйРэй. Как спалось?

Она ставит поднос на прикроватную тумбу. Ужасные глаза следят за каждым ее движением. «Похоронен. Заживо. Навсегда». Она заставляет себя продолжать. Ландыши в вазочке отправляются на столик у кровати. Дороти откидывает верхнюю часть покрывала, влажную от натекшей слюны. Затем устанавливает палисандровый поднос с горячим завтраком поверх полупарализованного тела.

Каждое утро она отрабатывает систему Станиславского и становится понемногу более убедительной. Ничто и никто в целом мире не подскажет, сколько еще таких дней впереди и как долго она продержится. Он издает какой-то звук. Она наклоняется, пока ухо не касается его губ. Все, что она может услышать: «Нннддо».

— Я знаю, Рэй. Все в порядке. Ты готов? — Она устраивает комическое шоу, засучивая рукава. Рот трагической маски слегка шевелится, и она истолковывает это так, как ей нужно. Рот в большей степени, чем паралич и искаженная речь, превращает его в нечто иное. — Это новый древний сорт зерна. Из Африки. Полезен для восстановления клеток.

Он приподнимает подвижную руку на дюйм, вероятно, чтобы остановить ее. Дороти игнорирует его; у нее это хорошо получается. Вскоре крупинки каши из древнего зерна стекают по его подбородку на слюнявчик. Она вытирает его мягкой тканью. Застывшее от инсульта лицо кажется жестким на ощупь. Но его глаза… его глаза говорят яснее ясного: «Ты — последнее, что у меня осталось сносного, не считая смерти».

Ложка входит и выходит. Какой-то атавистический импульс требует, чтобы она изобразила гул летящего самолета.