Вернадский
Шрифт:
Только 1 декабря 1921 года адский труд закончился. Хлопины переработали 110 пудов сырья и получили 4,1 миллиграмма высокоактивного радия и 8 миллиграммов полуфабриката. С бесценным грузом выехали в Питер.
Десятилетняя гонка получила промежуточный финиш. С таким количеством радия можно создавать целый институт. А к тому времени в Европе работало уже три радиевых института.
В ноябре 1921 года комиссия в составе В. И. Вернадского, А. Ф. Иоффе и М. И. Неменова постановила преобразовать существовавший тогда Рентгенологический и Радиологический институт в три самостоятельных института: Медико-биологический, Физико-технический и Радиевый. Вернадский согласился возглавить последний и начал разрабатывать устав и структуру института.
В честь науки
Конечно, директор сразу поставил вопрос предельно широко и по трем расходящимся направлениям: всесторонние исследования радия и радиоактивных материалов, природное нахождение минералов, физическое и химическое их испытание.
Вернадский и Хлопин надеялись ввести институт в число академических учреждений. Но в дело вмешалась новая советская бюрократия. Развернулась подспудная борьба разных группировок около правительства. В конце концов, пришлось согласиться на включение института в Главнауку при Министерстве просвещения. То есть институт становился государственным и лишь научно, идейно связанным с Академией наук.
Хлопоча в Москве, одновременно участвуя в съезде почвоведов, Вернадский впервые уже не как наблюдатель, но и как лицо заинтересованное столкнулся с советским управлением эпохи новой экономической политики. Описывая унизительные мытарства по всяким конторам, заполненным новыми гешефтмахерами, делает вывод: «У меня такое чувство, что необходимо сейчас восстанавливать потерянное достояние и богатство; охрану личной независимости. Ничего даром. Необходимо перейти из нищенского состояния.
Большевизм держится расстройством жизни. При налаженной культурной жизни в мировом масштабе он не может существовать и так или иначе должен измениться. Это форма низшего порядка даже по сравнению с капиталистическим строем, т. к. она основана на порабощении человеческой личности»2.
С возвращением из Заполярья восстановился обычай собираться по субботам у Вернадских. К тому времени приехал из Кисловодска Александр Александрович Корнилов. После различных проволочек его восстановили в Политехническом институте, и теперь он рассказывал о новых порядках. Введен полицейский режим, записывает с его слов Вернадский. Хуже даже, чем в царское время, хотя тогда всякое бывало. Иван Михайлович Гревс пока преподает древнюю историю, хотя университет трясет. Идут непрерывные переустройства, гонения на дворянских детей. Нравственный уровень студентов страшно понизился, поскольку правом преимущественного поступления теперь обладают только дети трудящихся. Доносы и слежка вошли в повседневность.
Тридцатого декабря, в день братства, собрались, как встарь. Вероятно, не приехал только Шаховской из Москвы — самый горячий энтузиаст их союза. Конечно, невеселым оказался смотр их стареющих сил.
Самое печальное, что не осуществились тайные надежды отцов: нового поколения братства не получилось. Чудесные малороссийские вечера на «Ковыль-горе»… Под звуки молодых голосов рождались мечты о каком-то новом «этнографическом феномене» — интеллигентской общине, связанной не только узами кровного родства, но и тесной преемственностью идей, идеалов, нравственной позицией, умственными интересами. Могло образоваться, думал Вернадский, очень русское явление, напоминающее древние братства старых западнорусских городов. Ведь он сам — внучатый племянник одного из членов Кирилло-Мефодиевского братства Н. И. Гулака. С другой стороны — круг братства был бы расцвечен всей палитрой европейской учености. Хороший сплав.
Есть прямо-таки символический снимок, сделанный на «Ковыль-горе»: они с Корниловым и Еленой Григорьевной
Ольденбург вместе с большой порослью детей — внутри огромного расщепленного дуба. Все дети их чувствовали себя друг с другом гораздо ближе, роднее, чем с кровными родственниками. И Георгий Вернадский, и Нина Владимировна вспоминали, что был огромный мир, связанный взаимной верой, любовью и чувством ответственности перед жизнью.И вот дуб рухнул.
Некоторые, как Георгий и Сергей Ольденбург-сын, эмигрировали. Да и те, что остались, вряд ли смогли бы жить по законам открытости, дружбы и братства в новых условиях.
Таким образом, братство не имело прямого продолжения.
Тем не менее хорошо в уютной квартире академического дома, отгородившись от беспросветной петроградской зимней ночи, сидеть у самовара и слушать воспоминания Корнилова об их молодости. Хорошо хотя бы по той причине, что сами они все уцелели и теперь могли поддержать друг друга в непредсказуемой советской жизни.
В дни, когда Вернадский обзаводился новыми обязанностями, крепче привязываясь к Петрограду, колесо судьбы сделало неожиданный поворот. Боги неохотно меняют свои предначертания.
В Париже давние друзья А. В. Гольштейн и бывший «докучаевский мальчик» и будущий автор монументального труда «Почвы Франции» Валерий Агафонов посоветовали Альфреду Лакруа обратиться к ректору Сорбонны Полю Аппелю, чтобы тот пригласил Вернадского для чтения лекций по геохимии — как к почти единственному специалисту в новой области.
В середине декабря в Академию наук пришел официальный документ из Сорбонны, в котором сообщалось, что доктор Вернадский избран профессором Парижского университета и ученый совет приглашает его прочесть курс лекций по созданной им науке геохимии в весенний семестр 1922 года. Разумеется, Вернадский через Ольденбурга ответил немедленным согласием и благодарностью.
Решил ехать, но не только во Францию. Испрашивая у президиума разрешение, он хотел направиться в Вену, и может быть, в Чехословакию в связи с необходимостью установить правильную связь Радиевого института и связанного с ним радиевого завода с аналогичными учреждениями Западной Европы. Дело в том, что в Яхимове в Чехословакии находился единственный радиевый завод, научно правильно поставленный, а в Вене — Радиевый институт, с которым необходимо установить самые тесные отношения. Оттуда уже предполагал направиться в Париж.
Академия не имеет возражений, но не имеет, по-видимому, и средств. А между тем Вернадский задумывает большое дело — объединить всех европейских ученых для разработки методов получения внутриатомной энергии.
Еще мало кто верил в такую возможность, включая крупнейших физиков. Открыватель атомного ядра Эрнест Резерфорд на вопрос, изобретет ли однажды человечество способ получения атомной энергии, заявил: он рад, что оно пока до этого недодумал ось; учитывая моральное состояние людей, это было бы величайшей трагедией, потому что в первую очередь оно может быть использовано в военных целях. Скепсис его понятен, поскольку он давал интервью в разгар мировой бойни, в 1916 году. Но, кажется, Резерфорд до конца дней не изменил своего мнения и равнодушно относился к практическому приложению атомной теории.
Не так считал Вернадский. Во-первых, он чувствовал силу натиска на атомные проблемы. Война ничуть не задержала ученых. Атомные крепости сдаются одна за другой. Решена проблема изотопов, созданы теории атома и разложения (распада) радиоактивных элементов.
Во-вторых, есть институт с большим интеллектуальным потенциалом. Правда, технически он оборудован слабо. Но если объединить научные силы всей Европы, усилия могут оправдаться открытием новых неожиданных направлений.
Он пишет очень важную записку в Главнауку и как директор института излагает цель своей поездки: «Радиевый институт должен быть сейчас организован так, чтобы он мог направить свою работу на овладение атомной энергией — самым могучим источником силы, к которому подошло человечество в своей истории.