Вернадский

Нет, для него лично отныне — только наука. Так он больше сделает для страны.

А потом, эмиграция есть эмиграция. При всем сочувствии к многим здешним знакомым, при всех личных отношениях надо принимать реальность, которая заключается в том, что центр русской жизни — не здесь. Его не принесли с собой тысячи лучших и честных людей на своих башмаках. Россия осталась в России. Какая ни есть, она будет делаться там, творчеством образованных людей.

Создан поистине страшный режим. Как ни противно, но приходится сотрудничать с ним, а не с эмиграцией. В дневнике 9 ноября 1922 года много сведений от очевидца о научных новостях из России, о закрытии научных обществ, об университетах, в том числе и в Симферополе (работает только А. Г. Гурвич), о высылке философов и ученых, о положении на Украине и обобщение: «Научная работа в России идет, несмотря ни на что. <…>

Очень интересно это столкновение — частью поддержка, частью гонение — научной работы в Советской России. Сейчас должна начаться идейная защита науки — но и наука должна брать все, что может и от своих врагов, какими являются комунисты.

Может ли развиваться свободная научная работа вообще во всяком социалистическом государстве?

Говорят (вероятно, в эмигрантской печати. — Г. А.) о том, что сейчас реакция движется “вправо” — но куда идти “вправо”, идти дальше в существующей реакции с точки зрения свободной научно творящей человеческой личности? Сейчас нет свободы слова и печати, нет свободы научного искания, нет самоуправления, нет не только политических, но даже и гражданских прав. Нет элементов уважения и обеспеченности личности. Худшее, что может быть — сохранение режима при замене советских “Правды” и “Известий” — “Новым временем” или “Колоколом”, насилия комунистов — Союзом русского народа — но это безразлично. Даже в последнем случае гражданские права упрочатся»⁷.

Он чувствует себя иногда лазутчиком в большевистской стране. Скрываться и зашифровывать свои произведения особенно нет нужды, ибо его научные идеи и язык им недоступны. Значит, пока сохраняется этот режим, нужно блюсти профессиональную честь и творить недоступные им духовные ценности. Впрок.

Усилия кадетской эмиграции в политической области благородны, но обречены. Дневник 1 марта 1923 года: «Статья Милюкова о монархии и республике в “Последних новостях”. Схоластический спор, далекий от жизни. Демократия, монархия — все это сейчас получило другой смысл. Кто верит этим формам жизни как формам? Важно содержание: свобода слова, мысли, веры. Обеспечение личности, собственности — как необходимое условие защиты личности. Работа культурная. Работа над будущим человечества: организация знаний. Это может быть при любой форме. Кто сейчас может дать больше? Царь или “республика”? Важно, чтобы мысль молодежи и других направлялась на содержание, а не на форму»⁸.

С Милюковым виделся несколько раз, но политические вопросы не обсуждались. Виделись по-дружески, «старая с молодости связь не порвалась», как он писал.

Из всей новой эмиграции он больше всего хотел бы увидеться с Иваном Ильичом Петрункевичем, для которого он чудесным образом воскрес из мертвых. Зимой 1921 года, когда Петрункевич жил в Америке у сына, преподавателя Йельского университета, он в отчаянии писал Федору Измайловичу Родичеву: «Имеете ли вы какие-нибудь сведения о Влад. Ивче Вернадском? В Нью-Гавен на днях приехал из Нью-Йорка помощник заведующего биологической станцией в Севастополе. <…> Вот этот г. Гольцов рассказывал нам, что в русском посольстве в Вашингтоне получено известие о расстреле Владимира Ивановича. Его образ с той поры не покидает меня. Я очень люблю его, даже больше, чем думал, только теперь это чувствую, и его умные глаза все время смотрят на меня, точно говорят мне: вот видите, я остался здесь, чтобы служить России и погиб… <…> Этот вопрос я читаю в его глядящих на меня глазах и мне бесконечно тяжело думать, что его уже нет»⁹.

Теперь они оба, и Иван Ильич, и Федор Измайлович, живут рядом, в Женеве и Лозанне. Очень хотел и даже готовился приехать к ним, но средств так и не нашел. Зато остались девять замечательных писем Вернадского к Петрункевичу, написанных из Франции и Германии. С ним обсуждает и ему объясняет свое неучастие в политике, которое основано на сознании, что гораздо важнее сейчас культурная и бытовая работа. Быт сильнее в борьбе против коммунистов, чем все заговоры, интервенции, которых к тому же нет, а есть «болтовня а la Милюков, Кускова и т. д.». Сил у эмиграции нет, идеалы многих чужды в современной русской среде. Как изменится власть — трудно сказать. Сохранится ли единство страны — тоже неизвестно. «А сила русская сейчас в творческой культурной работе — научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства, и русской мощи»¹⁰.

Летом 1923 года в Париже побывал Ольденбург и по возвращении написал книгу «Европа в сумерках на пожарище войны. Впечатления от поездки в Германию, Англию и Францию летом 1923 года». Название для дорожных впечатлений и наблюдений не совсем соответствовало содержанию, надо сказать. По тексту никаких сумерек усмотреть нельзя. Наоборот, автор описывает определенное возрождение деловой жизни, улучшение образования и т. п. Название книге, вероятно, присвоено из конъюнктурных соображений (все-таки свойственных Ольденбургу) и одновременно с несомненной целью прохождения. Но в эмиграции не особенно разбирались в содержании. Во французских ученых кругах книга тоже вызвала неодобрение, даже скандал. Ольденбурга, а за ним и Ферсмана стали считать чуть ли не предателями и пособниками большевиков.

Вернадский имеет особую позицию. В письме Петрункевичу ее объясняет. Ошибки, которые допускают люди, вынужденные сотрудничать с властями, неизбежны. Компромисс есть компромисс, и очень трудно в нем установить границу допустимого. Ему самому, например, нетрудно держать дистанцию во взаимоотношениях с властями: он с ними практически и не общается. Но за него приходится общаться Ферсману и Ольденбургу. Они вынуждены выгораживать его и всех остальных академиков, сохраняя их научную независимость. Из Парижа этого не видно. Ольденбург и Ферсман иногда, естественно, перенимают советский стиль и язык. Но надо помнить ценность того, что они спасают соглашением с правителями. Всем стать в позу гражданского неповиновения невозможно.

В письме он проводит историческую аналогию с временами монгольского завоевания Китая. Один из китайских мандаринов сделался ближайшим советником Чингисхана. И благодаря ему, а не другим, которые оказали монголам сопротивление и стояли как бы на моральной высоте по сравнению с мандарином, Китай остался неразрушенным. Его не постигла катастрофическая участь Средней Азии, например.

В науку приходит молодежь. Традиции научной работы сохраняются, несмотря на массу препон (а когда их не было?). «В числе работ ряд новых лиц. Та молодежь, которая начинала работать в эпоху революции, выросла и в значительной степени не погибла. Всюду сообщают о страстном стремлении к знанию и его исканию при невероятных трудностях жизни. И, несомненно, среди этих людей есть люди низов, которые вышли на поверхность благодаря революции.

Я привык в природных процессах видеть достижение результата гибелью многих — одна тмильона родившихся рыб, например, доживает до зрелого возраста. И вот, если в стране есть достаточное количество ростков — она может выжить, и тогда деятельность таких людей, как Ольденбург, оправдается»¹¹.

Он знает многих, которые пошли в сотрудничестве дальше, чем его друг. Но имеем ли мы право на осуждение? В жизни не все поддается рационализированию.

И, конечно, весь их диалог (о словах Ивана Ильича можно судить только по репликам Вернадского, в его архиве ответов нет) сводится к судьбе страны и шире — к судьбе цивилизации. «Я не знаю, будет ли расцвет русской жизни или начнется то падение, какое, например, пережила испанская нация? Нельзя забывать, что сейчас все сдерживается террором, моральные основы комунизма, а мне кажется и социализма, в России иссякли. Сдерживать долго террором и убийствами нельзя и когда эти путы исчезнут — проявится настоящее содержание русской жизни. Не знаю, не развалится ли тогда Россия и, в частности, не отойдет ли в новое Украина — национальное самосознание в которой за эти годы делает огромные успехи. Мне представляется, что думать сейчас о реставрации в России — немыслимо. И в то же время, несомненно, в стране идет своеобразное творчество. Здоровые силы в ней очень велики»¹².

* * *

Интеллектуальный багаж, привезенный в двух чемоданах, сразу, конечно, пущен в дело. Наталия Егоровна непрерывно переводит и перепечатывает, и уже в конце 1922 года появляются результаты. Специальные статьи печатает в академических французских журналах. В английскую «Природу» отдает работы общего содержания.

Тринадцатого декабря 1922 года в Латинском квартале развесили афиши о лекциях Вернадского. Читал он их по-французски, тщательно готовясь. Записалось на курс не так много, но, что странно, оказалось несколько студентов из франкофонных районов Индокитая.

В марте пишет Ферсману, что до окончания курса осталось две недели: «Над лекциями работал с большим интересом и, хотя и трудно каждую неделю составлять французскую часовую лекцию, но в конце концов вышел благополучно. У меня французская рукопись более 200 страниц — будет до 270, и я буду ее сейчас же обрабатывать для печати, причем даю в примечаниях литературу и отдельные экскурсы. Так или иначе, даю синтез своей работы всей своей жизни»¹³.

Конечно, речь идет о книге. Математик Эмиль Борель от имени факультета предложил ему помощь в переговорах с издательством, которое могло бы выпустить его лекции отдельной книгой. Вернадский был обрадован, заключив договор с издательством «Алкан», выпускавшим научную литературу. С помощью Наталии Егоровны начал готовить рукопись к печати. Наталия Егоровна перевела и другую книгу, минералогическую, но она не вышла во Франции. Вернадский пересылал ее порциями в Петроград, и в 1923 году она была напечатана. Так перекочевало в две книги содержимое двух чемоданов.