Вернадский

Прочел послание к Галатам Павла. Так сильно в нем чувствуется биение жизни, столь далекое от рутинных представлений о первичном христианстве. И в нем — меньшинство и избранными были немногие. Прекрасно место о новом человеке.

Сейчас это надо пробудить в окружающих — нового человека — а не распространение на массы и на всех того идеала сытой свиньи, который так ярко <проявлен> в практике большевизма и в поднявшихся стремлениях обездоленных — стремлении к еде, половым удовольствиям, веселой жизни»⁸.

Вернадский приехал во Францию с научными выводами, которые у него создались не столько из книг, сколько из русских событий. Он пришел к мысли, что равенства нет, что человечество, а еще лучше — будущее человечество — состоит из элиты, из творческих людей. Он все время укрепляется в таких идеях, они становятся его убеждениями, уже не абстрактным знанием, а образом жизни. Отсюда его чувство собственной значимости и достоинства, стремление к независимости. Отсюда же его идеализация средневековых академий — respublica litterarum (в противовес евразийской основной идее особости), мечты об интернационале ученых. Он даже пытался предпринять какие-то шаги для участия в международном объединении интеллектуалов. Но увидел непонятное для него и печальное зрелище разъединения французских и немецких ученых, не отошедших еще от угара мировой войны.

Однако последнее обстоятельство не поколебало его веры в будущее человечество — автотрофное, состоящее из лучших, новых людей. Поэтому не удивительно, что Послание к галатам так отвечало его религиозному настроению. В нем апостол Павел с исключительной отчетливостью проводит различие между людскими законами и благовестием, исходящим не от человека, а от Бога. Человеческие законы увековечивают обычаи, но дух учения Христа объединяет людей в новом свете. Возможно, эти строки остановили его внимание «Ибо во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, а новая тварь»⁹. Истинно живущие во Христе должны переродиться.

Время от времени он возвращается к этим новым для него мыслям в связи с автотрофностью, разговаривает с православно настроенными людьми из эмигрантской среды, читает католическую литературу. Думает над содержанием религии, которая на практике, в церкви реализуется очень незначительно и для массы верующих дает мало. Для него всякое, подчеркивает он, выражение божества кажется бледным искажением настоящего идеала. Выясняя порядок природы, он чувствует в глубине себя подлинное откровение и идеал. С этой высоты еще более бледным представляется атеистическое «научное» объяснение мира и смерти, оно только возвращает людей к фетишизму.

«Но что дает церковь массам, желающим экономических благ?

Для меня здесь вопрос решается в том подходящем (приближающемся. — Г. А.) изменении человечества (моя autotrophie de l’humanit'e).

Надо иметь в руках достаточно силы для производства любого количества материальных ценностей.

Но не сытых свиней, как значительная часть русских комунистов. Выдержит ли христианство?

Не даст ли человечество новый вид — автотрофного человека — в который перейдет малая часть людей? Остальные — как боковые ветви зоологически связанных с общим строем млекопитающих»¹⁰.

* * *

На этот раз на время отпусков, в августе, они тоже уехали. Выбрали маленький городок Росков в Бретани. Сюда приехала к ним из Праги Нина. 21 августа Вернадский пишет Ивану Ильичу из Парижа, что третьего дня вернулся из Бретани, где Ниночка собирает для него материал — морских растений и животных. Перед отъездом разослал целый веер писем — не менее семи — знакомым аналитикам, в основном в Россию. Просил сделать для него анализ элементарного состава различных самых обыкновенных, наиболее распространенных растений, насекомых, морских животных. Одно письмо направил Ненадкевичу с просьбой проанализировать вывезенный им из Мурманска материал.

Так неузнаваемо осуществляются видения. Вместо Института Карнеги новый и неустановленный в своих намерениях фонд Розенталя, вместо Международного института живого вещества — годичная собственная программа, вместо штата сотрудников — знакомые по переписке делают два десятка анализов.

А вот океан, между прочим, тот же, Атлантический, правда, берег противоположный. И возраст именно тот, который предсказан, — он стал во главе «института» в 61 год. Конечно, шесть десятков лет — груз немалый. Но мысль свежа и нова, она дает силу и заводит в невиданные измерения. На кого же рассчитывать? Кто, кроме него, верит в его идею живого вещества, если даже Ферсман ее называет «самообманом»?

По возвращении из Бретани они с Наталией Егоровной на две недели отправляются на воды в Бурбон-Ланси в западной Бургундии — крохотный, но древний, со следами средневековья городок. По дневникам его чувствуется, что они наконец-то по-настоящему отдыхают. Всякая русская и эмигрантская злоба дня отошла, и записи полны воспоминаний, семейных и общественных: об отце и его тайных украинских оппозиционных стремлениях, о Нюте, о Ялте, где появилась мысль об институте. Из наблюдений над курортной публикой возникла, вероятно, и такая запись: «Женские моды. Исчез корсет. Начало появляться и во внешности свободное человеческое тело. В этом отношении сыграли огромную роль спорт и купанья»¹¹. Как всегда, наблюдение верное. Не забудем, что именно в эти годы своими творческими решениями женский корсет отменила великая Шанель.

Десятого сентября они возвращаются, и Вернадский возобновляет работы в Институте Кюри. День за днем тянутся опыты, долгие, трудные, непредсказуемые. Анализирует не только минералы из Африки, но и из других мест. В одном находит торий. Только в феврале, как сообщает он Ферсману, они надеются дать первую заметку о юорите в Парижскую академию наук: «Открываются очень большие, мне кажется, новые горизонты, химический анализ ряда урановых минералов, в частности, кюрита, представляется нам неверным»¹². Нам — это ему и Шамье, «русской сирийке», как он ее называет.

Что ж, установление конкретного единичного факта вещь полезная. Но все-таки душа занята своей заветной идеей.

* * *

Осенью, по всей вероятности, начинают поступать ответы на запросы. Нужно обрабатывать материалы.

Вернадский решил уехать в более спокойное и дешевое место, чем Латинский квартал. Они поселились в пригороде Парижа Бурла-Рен, в десяти километрах к югу от центра города. До столицы недалеко и в то же время уединенно и тихо.

Случайно ли выбран этот городок? По какому-то таинственному совпадению именно здесь погиб Жан Антуан Кондорсе, тот самый, о котором шла речь в крымских переживаниях накануне болезни гибельной зимой 1920 года и с которым Вернадский испытывал схожие чувства.

Скрываясь от якобинцев в доме вдовы художника Верне, Кондорсе тоже спешил закончить свой знаменитый трактат о прогрессе разума, укрепляясь во мнении, что, если он не выскажет своих мыслей, они не скоро возродятся, а в такой форме уже никогда.

Что мы знаем о случайности в области человеческой мысли и, значит, о ее природе?

Во всяком случае, ровно 130 лет назад Кондорсе — член Конвента, один из авторов отвергнутой якобинцами конституции, противник введенной ими смертной казни и разыскиваемый властями — покинул свое укрытие, намереваясь, по-видимому, бежать из Франции. Но по дороге, в городке Бурла-Рен был опознан и арестован. И здесь он скончался на тюремной соломе, по одной версии, от разрыва сердца, а по другой, как говорят историки, принял яд, который носил с собой в перстне. Так трагически завершился его жизненный путь.