Вернуться домой

Настоятель с дьяконом стоят вполоборота ко мне, о чем-то оживленно разговаривают. Согнувшись почти пополам, настоятель запускает руку в бездонный карман рясы. Достает конверт желтого цвета, оглядывает его со всех сторон и опять опускает в карман. Я подхожу ближе.

— Повидался со всем семейством? Вот и славно, вот и хорошо. Все по-людски, по-человечески.

— Я калиточку пока прикрою.

Дьячок проскользнул мимо меня к захоронению, погремел замком и быстро вернулся.

— Вот теперь можно и к Николаю. Мы тебя проводим и все расскажем.

Настоятель был доволен, что все так хорошо складывается. Не удержался, спросил меня:

— Как усыпальница, понравилась? В хорошем состоянии находится, не правда ли?

Выжидательно повернул голову в мою сторону.

— Все просто отлично.

— Отлично, еще бы не отлично. Как пасхальное яичко сверкает!

Мы медленно шли по аллейке, сквозь зелень высвечивалась белизна старинных надгробий. Все надписи прописаны со старинным «ять». Здесь упокоилась еще первая волна русской эмиграции. В такт неспешным шагам настоятель рассказывал:

— Ежегодно за несколько дней до даты смерти Виктора его невеста приезжала из Израиля. Сама все красила, белила, подправляла иконы. Потом, когда не стало родителей жениха, по их завещанию в доме, где они жили, была организована воскресная школа для детей эмигрантов. В последующие годы ей помогали уже ученики школы и семейная пара преподавателей. В Израиле она была очень известным искусствоведом, реставратором, сумела собрать вокруг себя учеников-последователей. Ее заслуга в сохранении христианских святынь в Иерусалиме огромна. Теперь ученики продолжают ее святое дело в Израиле и в Париже. Поэтому и сверкает это захоронение, как яичко к светлому празднику. Небольшой семейный архив и все награды мужчин этих семей по завещанию переданы на хранение в храм. Денежные средства, завещанные церкви, идут на реставрацию храма и поддержание порядка на кладбище, на содержание воскресной школы.

Мне стало как-то неловко, этот рассказ был больше похож на отчет перед проверяющим, чем на обычный рассказ-воспоминание. Но заметив, с каким удовольствием он все это рассказывает, я не стал ничего говорить. Только спросил:

— А она-то как, от чего умерла, вроде и не старая совсем?

— Эх, милок, эта гадость никого не щадит. Рак у нее нашли. Делали операцию, но потом она месяца за два истаяла, как свеча.

Во время нашего неспешного променада по аллейкам кладбища мы уже несколько раз меняли направление движения. Надгробия пошли с более свежими датами. В некоторых местах их даже еще и не было. Значит могилкам нет еще и года.

Я ничего не спрашивал у своих спутников. Обещали проводить к Николаю, вот и ведут. Видно, где-то здесь на новых участках он и работает. После небольшой паузы, подводя черту под первой половиной моего визита, настоятель сказал:

— Согласно завещанию семейства, мы все исполнили буковка в буковку, до последней запятой. Можем с чистой совестью и легким сердцем смотреть в глаза любому.

В этот момент мы остановились посреди аллейки. Две пары глаз священников внимательно и спокойно смотрели на меня. Надо было что-то сказать, ответить им. Но что? Кто я такой, чтобы оценивать их старания, благодарить?! Имею ли я на это право? Но, похоже, им этого и не требовалось. Они отлично осознавали, что сделали все, как должно быть.

— Вот мы и пришли к Николаю, — тихо сказал дьякон.

Я недоуменно повернул голову в одну сторону, в другую, ища взглядом.

— Да не крути ты головой, вот он лежит, прямо перед тобой, — пробасил за моей спиной настоятель, указывая рукой на одно из надгробий.

Я опешил. На ватных ногах сделал пару шагов в указанную мне сторону. Остановился, оглянулся на священников.

— Он это, он, можешь не сомневаться.

Подошел к могиле. Плита светлого мрамора, в изголовье небольшая, вертикально стоящая плита. Ослепительно белого мрамора ваза. Первая строчка на французском языке. «Николя» и далее чисто французская фамилия. Ниже строчка на русском. Имя то же самое, а фамилия русская с датами рождения и смерти. Посмотрел на дату рождения: как я и предполагал ранее, моложе меня на целых девять лет. Господи, но почему же так? Молодой, здоровый, красивый мужик. Раз — и все. Одна плита и три строчки.

Сзади тихо подошел дьячок, вложил мне в опущенную руку две розы. Я даже не заметил, не обратил внимания, как и когда он забрал их со скамейки у предыдущего захоронения. Спасибо тебе, старый — в отличие от меня ты знал, куда меня ведешь. Постоял несколько минут молча, вспоминая нашу последнюю встречу, поставил цветы в вазу и вернулся на дорожку.

— Как же так, он молодой, моложе меня почти на десять лет, здоровый. Что случилось?

— Э-эх, мил человек! — протянул дьяк. — Молодой, здоровый. Я-то вон уже вроде зажился на белом свете, а Господь все меня не призывает к себе. Не в нашей власти это. Только ему ведомо, когда и кому срок подходит.

— Ну вот, начинай ты еще! — одернул его настоятель.

Дьячок быстро перекрестился, тихо шепча.

— Прости меня, Господи, на все воля твоя.

— Как и почему? Если бы мы знали, мил человек, рассказали бы тебе, а так сами ничего толком не знаем. Хоронили его у нас французские военные.

Начал рассказывать настоятель. Поднял руку к своему головному убору, похлопывая по нему, тужился вспомнить: «Как они называются-то?» Дьячок опередил меня. «Кепи бланш» — иностранный легион». «Точно, они самые! Правда, и гражданские были, очень солидного вида, очень!» — добавил он.

— Торжественно хоронили, военный караул и все прочее, что полагается. Правда, речей всяких там не было, все коротко и торжественно. Я потом подошел к старшему из военных, попытался узнать хоть что-то. Солидный такой офицер, седой, усищи белые, планки орденские, а вот в званиях я не разбираюсь. Он ответил мне очень просто: «Он до конца выполнил свой воинский долг». И все на этом. Потом подозвал к нам нотариуса и в его присутствии вручил мне бархатную коробку с орденами Николая. Там и советские есть, две звезды и медаль «За отвагу».

— Это наверняка за Афган! — вставил я.

— Тебе видней, милок. Похоже, ты о нем знаешь более нашего. Там и четыре французских лежат. Я в них плохо разбираюсь, что за ордена, за что их дают, но, видно, заслужил, если наградили и в последний путь так торжественно провожали.

Стоявший рядом дьячок тихо напомнил:

— Батюшка, ты-то про письмо не забудь!

Настоятель тихо охнул, почти по плечо засунул руку в карман рясы. Достал желтый конверт, скрепленный с обратной стороны печатью. Начал уже протягивать его мне и отдернул руку:

— Ты уж извини, мил человек. Это письмо в первую очередь адресовано вроде бы тебе, но хотелось бы убедиться точно, тебе ли? Письмо-то от покойного ныне, а мы как душеприказчики его выступаем.

Я все понял, достал из внутреннего кармана паспорт, протянул. Пока они внимательно, не спеша изучали его, вспоминал, как мог Николай узнать мою фамилию.

Когда мы с ним встретились, общались, выпивали, звали друг друга только по имени. А я даже не был уверен, что он назвал мне свое настоящее имя. Ломать голову не пришлось долго. Познакомились мы с ним на ярмарке, а там на мне всегда была пришпилена моя заламинированная визитка. Вот и вся разгадка.