Верный слуга Алексея Михайловича. Две жизни Симеона Полоцкого
Шрифт:
Намереваясь значительно расширить Верхнюю типографию, Симеон Полоцкий неустанно заботился не только о ее техническом оснащении и привлечении лучших мастеров-книгопечатников, но и об их образовательном росте. Без сожаления игумен Заиконоспасского монастыря передал из своей библиотеки с добрый десяток книг и словарей. Приказ книг печатного дела, а во времена правления Федора Алексеевича был и такой, «безденежно» передал в библиотеку Верхней типографии: 5 часословов в переплете, 55 часословцев в тетрадях, 7 книг жития Николая Чудотворца, 10 вечерен в одном переплете, 10 книг о трехперстном сложении, 10 книг молитв. Печатный двор передал 25 книг Евангелия. От щедрот царя из его личной библиотеки детище Симеона Полоцкого получило книги на латыни — естественные, научные, книги на греческом языке — исторические, поэтические, лексиконы, книги на польском языке.
Особое расположение Федора Алексеевича к мастеровым печатного дела выражалось в их значительно большем денежном содержании по сравнению с работниками Печатного двора. К моменту закрытия Верхней типографии, которая просуществовала до 17 февраля 1683 года, в ней трудились 24 человека.
Л.А. Черная в статье, посвященной Верхней типографии Симеона Полоцкого, утверждает: «Значение Верхней типографии в культурной жизни Москвы определяется еще одной особенностью: по существу она представляла собой “вольную” типографию со своей программой изданий, предвосхищавшую русское частное книгопечатание XVIII века».
Четыре года просуществовала типография в царских палатах. Много это или мало? До обидного мало. И все же в столь короткий срок русское купечество получило «Считание удобное, которым всякий человек, ку-пующий или продающий, зело удобно изыскати может число всякия вещи», книжицу практическую, крайне необходимую в торговле. Массовый читатель и предприимчивый человек — вот до кого желал достучаться Симеон Полоцкий.
Абсолютизм — прекрасная возможность для всемогущего властелина в реализации самых головокружительных фантазий, не исключая сумасбродные. Однако создание типографии «наверху» было не просто прихотью юного самодержца, не великолепная игрушка, а глубокий расчет и предтеча к победоносному шествию книги, возвеличивающей человека. И в этом отношении сердце учителя и ученика бились в унисон со временем.
ГЛАВА XVI.
«В НАУЧЕНЬЕ РОДУ РОССИЙСКОМУ ЯВИВЫЙ…»
О вечности заботися денно,
Обаче на небе разумом пребудь токмо.
Творчество — понятие широкое.
С чего начинается творец? С божественного вдохновения, с зарождения мысли об особой предназначенности своей, с философии, за которой стоят муки адовы в выборе собственного пути, и собственного, ничем не измеримого чувства торжества открытия. Парадоксально, но за многие века человечество так и не выработало общепринятого определения творчества, и не потому ли и по сей день ломают копья философы, искусствоведы всех мастей, пытаясь провести четкую грань, за которой остаются явно амбициозные поделки, а попросту халтура, относительно нашей темы — литературная стряпня, которой временем уготовано небытие. За шедеврами же остается право на подлинное бессмертие и признание поклонников.
У Симеона Полоцкого, по его собственным словам, «премудрые Платон и Аристотель» вещали о творчестве как о «божественном неистовстве». Платон возводил «творческое неистовство» к музам, а творца — к исполнителю роли богов и вестника, посредника меж двумя мирами, жизни и смерти. Аристотель делает упор на особый склад души творца и утверждает: «Дело в том, что всякий, кто творит, творит ради чего-то, и творчество это не безотносительная цель, но чья-то и относительная» («Никомахова этика»). Вывод более чем ясен: без божественной длани ни в веках, давно минувших, ни в веках грядущих — без одаренности, ниспосланной с небес, рождение творца немыслимо.
Мы уже отмечали, что хронологию виршей, написанных Симеоном Полоцким в домосковский период, составить довольно-таки затруднительно. Белыми пятнами в его поэтическом творчестве остаются периоды обучения в Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии.
И лишь редкие ссылки самого автора, успешно сочинявшего стихи на белорусском и польском языках, делавшего переводы с латыни, дают представление о той напряженной работе ума и поиске формы, доступной как для исполнения, так и для восприятия слушателями. Возможно, что для студентов Киево-Могилянских Афин и для последователей неистового Игнатия Лойолы сюжеты, заимствованные Симеоном Полоцким у великих римлян и греков, мудрецов и поэтов, были хорошо известны, но в литературном творчестве Белой Руси и России он был первопроходцем.Вирши Симеона Полоцкого, даже по такому банальному поводу, как «случай», по количеству исторических и библейских персонажей вполне сопоставимы с гениальными творениями Петрарки и Данте. Симеон Полоцкий стал воплощением российского Ренессанса, однако вовсе не уходил от жизни в миры иные. Он первым освоил жанр поэтической публицистики, явления небывалого, как моментальный отклик на события знаковые, например, вражда России с извечными противниками — шведами и поляками. Стихи «Отчаяние короля шведского» и «Король шведский офицеров своих ищет» — подтверждение тому.
Симеон Полоцкий ратует за победу России, предрекает ее словами Карла X Густава:
Весь мир уже меня покинул. Помоги же Ты, Боже, А если и Ты не хочешь, пусть черт мне поможет…Черт, как известно, все-таки помог шведам, и осада Риги русскими войсками завершилась неудачей. Но как только на политическом горизонте забрезжила надежда на обладание русским государем польской короны, Симеон Полоцкий тотчас же [120] сочиняет приветствие:
120
1656 год. — Примеч. авт.
К досаде Симеона Полоцкого и всей России, венчание Алексея Михайловича на Речь Посполитую не состоялось, и немало крови пролилось, прежде чем в многолетней борьбе с Польшей была поставлена жирная точка. Произошло это во время правления дочери Тишайшего, Софьи Алексеевны.
Сарказм и восхищение, событийная реальность и уничтожительные характеристики «героев» — образец поэзии, бытовавшей в Европе, но мало известной в России. Симеон Полоцкий первым в Отечестве открыл незримые запруды словес особого рода — полемической сатиры, в которой впоследствии захлебнулось немало врагов государства Российского.
Повествуя о жизни Симеона Полоцкого, мы не вправе обходить острые углы правления Алексея Михайловича, представляя его царствование бесконфликтным и бескровным. «Полюбовно» покончить с распрей, пусть даже незначительной, на Руси редко кому из правителей удавалось. И тогда они прибегали к проверенному способу — кровопусканию. Так было во время печально известного Соляного бунта (1648) в Москве, не изменил своим правилам хозяин земли Русской и во время Медного бунта (1662) и погрома староверческой обители на Соловецких островах (1676). В особом ряду стоит гражданская война под предводительством Степана Разина (1670—1671) и появление в 1673 году в Запорожье лжецаревича Симеона. Участь народного заступника и авантюриста решали Алексей Михайлович, патриарх и ближние бояре, по приговору которых в Москве на Красной площади те были казнены с небольшим временным промежутком.
Однако напрасны поиски отголосков этих драматических событий в бумагах и виршах Симеона Полоцкого. Великие потрясения, пережитые Россией в течение нескольких лет, как бы остались вне его внимания, а ведь они происходили буквально на глазах придворного поэта. Приписать подобное отсутствию интереса, а тем более неосведомленности Симеона Полоцкого, неприемлемо. Вспомним, сколь яростно и вдохновенно настоятель Заиконоспасского монастыря сражался с раскольничьей крамолой и как твердо отстаивал свои педагогические принципы. Здесь нам видятся откровенные скрытость и осторожность в оценке происходившего, что, впрочем, вполне соответствует монашескому чину и служителю Тайной канцелярии его царского величества.