Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М. Часть вторая.

Больше я никого из своей новой семьи не видел, возможно, под тяжестью улик, они признали меня вором и жестоким убийцей. К ним я уже не вернусь, даже если случится чудо, и мне дадут условный срок.

Я отчаянно скучал по Котятам, но не мог писать письма, пока велось следствие, а потом…

С адвокатом я имел конфиденциальный разговор.

– Тебе лучше признаться во всём, - мрачно сказал он, разминая папиросу. Я молчал, переваривая полученную от него информацию. Следствие знало практически всё.

Конечно, я читал детективы, но мне казалось, что столько знать о себе мог только я сам. Мистика какая-то!

Как будто я сам написал признательные показания. Отрицать эти деяния, или признавать их, в суде, я не мог, ввиду малого возраста, поэтому мне выделили адвоката, выступающего от моего имени.

Теперь адвокат убеждал меня в том, что добровольное признание будет расценено, как явка с повинной. Срок мне дадут максимальный, в этом случае, зато оставят в живых. Может быть.

Я всё подписал. Дали пятнадцать лет.

Адвокат сказал, что, если бы дали двадцать пять, он бы не возражал, потому что, пока не отбуду весь срок, буду жить. Такие здесь правила.

Отправили отдыхать в детскую исправительную колонию в один из посёлков, где я жил и работал в прошлой жизни. Забавно было вспоминать, как я тогда смотрел на колонию с той стороны забора, думая, что, тюрьмы-то я избегу.

Жизнь в детской колонии была строгой, но вполне терпимой. Одеты мы были в одинаковую чёрную робу, новую и добротную, с фамилией и номером отряда на груди.

Здесь, как и у взрослых, была своя иерархическая лестница.

Со мной провели дружественную беседу, узнали, кто я и откуда, предложили место в коллективе, смотреть за порядком.

Я согласился. Побег я не планировал, некуда бежать! И зачем? Выбор был невелик: к папе с братом, в банду.

Потолковав с заводилами бунтарей, и объяснив им, насколько они неправы, я предложил сохранять строгий паритет. Бунтари нам тоже были нужны. Для равновесия в природе.

А пока было время подумать, думал. Пока думал, к нам поселили моего друга, Кольку.

У Кольки не было никого, был он теперь сиротой. Потому что, ходили слухи, что Колька зарезал отчима, пока тот спал, пьяный. Мать? Никто не знает, тёмное там было дело, а мы не копались в душе у товарищей, по несчастью.

Статьи у ребят были разные, отсюда и отношения к ним, соответствующие. Некоторых сразу определили шнырями, кто-то шестерил у нас, были бунтари, про которых я упоминал, они не признавали за нами никаких прав. Мы их не трогали, если они не слишком зарывались, не призывали к неповиновению всю остальную, «серую» массу. Попав сюда, ребята теряли весь свой гонор, делались хорошими и послушными мальчиками. Даже удивляешься, глядя на них, или разговаривая, почему они в колонии строгого режима, а не дома.

Между тем у многих были нормальные родители.

Тяжелее всего было сознавать, что первый год пребывания в этой колонии, мы оказались лишены права свиданий и переписки. Сам слышал, как крепкие и неунывающие пацаны ночью плакали в подушку.

Возраст в нашей колонии был ограничен, до четырнадцати лет. Говорят, раньше здесь содержались парни до восемнадцати, так жизнь младших была сплошным кошмаром, потому что старшие, отравленные гормонами, приставали к малышам, не понимая, и не желая понять, что в нашем возрасте даже разговоры «про это» противны, не то что…

После внеочередной проверки старший контингент от младшей группы отселили, но и в двенадцать, а, особенно, в четырнадцать лет, находились «озабоченные». Но не будем о грустном, а то ещё вспомнятся адвокаты. С моей «убойной» статьёй предлагать что-либо, было бесполезно, а вот воришкам предлагали.

Теперь же воспитателей, вернее, воспитательниц, вполне устраивал тот порядок, который мы навели здесь. До этого в колонии творился настоящий беспредел, постоянные мордобои, борьба за власть, обыкновенное издевательство, как бывало, в детдоме. Днём все ходили по струнке, а ночью, после отбоя, дежурный воспитатель запирался в своей комнате, и спокойно там спал, а ребята что хотели, то и делали.

«Откуда у тебя синяки под глазами?»

«Наткнулся ночью на угол кровати».

Когда сюда попал Серёжка Князев, по кличке Князь, всё изменилось. Князь сколотил из бывших бунтарей крепкое боевое ядро, и, в кровавой разборке, победил беспредельщиков.

Бывшие «короли» стали бунтарями, зато «серые» успокоились. Никто их просто так не таскал на расправу, никто не отбирал у них еду, даже посылки ребята приносили нам сами, и мы всё делили, по совести.

Основным делом, которым мы здесь занимались, была учёба.

Утром подъём, зарядка, завтрак, затем в классы, на уроки. Вели уроки у нас гражданские учителя, даже молодые девушки, в присутствии, правда, конвойных, с плёткой и при оружии.

Но это они напрасно. Никто из ребят не осмелился бы обидеть женщину, ребята очень тосковали по мамам, у кого они были.

Учителям у нас нравилось. Платили им хорошо, а такой дисциплины не было ни в одном классе на воле. Когда учительница говорила, даже мухи замирали, не мешая слушать. Ребята старались угодить учительнице, учились не на страх, а на совесть, хотя страх тоже присутствовал, в виде розог за нерадивость.

Но самым худшим наказанием для нас было услышать от учительницы, что она недовольна тобою.

Бывало ведь, что, сменившись с поста дневального, ребята шли работать на кухню, или ещё куда, мало ли работ по хозяйству, и на выполнение «домашнего» задания не оставалось времени. Мне даже приходилось несколько раз просить не ставить им, пока, двойки, объясняя причины.

– Но ведь ты, Милославский, находишь время, чтобы сделать уроки, а Петров, почему, не успевает?

– Простите его, Алла Дмитриевна! Я лично прослежу, чтобы Петров выучил уроки!

Петров, освобождённый от нарядов, учил всё наизусть, и на следующем уроке ответы сыпались из него, как из рога изобилия. Учительница улыбалась, тогда радовался весь класс.

Бунтарей я не выручал. Они сами выбрали себе трудную судьбу, пусть ей и следуют.

Меня выбрали старостой класса, я водил класс, строем на обед, на учёбу, на хозработы. Колька был моим заместителем. Он занимал отряд работой, следил за качеством.

Мне работать было нельзя, я разрабатывал кисти рук, думая о своём будущем.