Весна на Одере

– Виншензи, виншензи, отпирай, говорю!

Калитка отворилась.

Перед Сливенко стоял старый хилый немец с фонарем в руке. Немного поодаль жались к дверям конюшни две тени. Они вдруг подняли руки вверх и медленно пошли к Сливенко. Он увидел, что это немецкие солдаты.

– Капут, - сказали они.

– Ясно, капут, - сказал Сливенко.

На всякий случай, он - военной хитрости ради - громко бросил в молчаливую ночь за воротами:

– Подождите, ребята!

У него там, дескать, еще люди.

Но сказал он это так, скорее для очистки солдатской совести, нежели из желания убедить немцев.

– Только цвай?
– спросил он, тыча поочередно в каждого солдата пальцем.

– Цвай, цвай, нур цвай, - забормотал старик.

– Кругом!
– скомандовал Сливенко, беря автомат наизготовку.

Немцы поняли, повернулись и пошли по обширному двору, заваленному навозом и соломой и заставленному большими высокобортными телегами.

Они вошли в господский дом. В вестибюле Сливенко велел им остановиться известным всем русским солдатам окриком "хальт".

– Оружие где?
– спросил он, хлопая рукой по прикладу автомата.
– Вот это где, оружие?

– Ниц нема, - ответил один из солдат по-польски.

– Никс вафен, - ответил другой, - веггешмисен, - пояснил он рукой, словно бросая что-то.

– Бросили...
– перевел Сливенко.

Пожалуй, лучшим выходом из положения было бы уложить этих двух длинных рыжих немцев хорошей автоматной очередью. Но так Сливенко не мог бы поступить - не из страха перед начальством, запрещающим такого рода расправу, - об этом никто бы все равно никогда не узнал. Нет, Сливенко просто не мог так поступить, это было не в его правилах.

Сливенко подошел к одной из дверей и толкнул ее. Он подозвал старика и при свете фонаря увидел большую печь, кафельный пол, медные кастрюли. Два окна были закрыты ставнями. Он показал солдатам на дверь кухни. Они с готовностью вошли туда. Затворив за ними дверь, Сливенко сказал, указывая на замочную скважину:

– Запри.

Старик засуетился, выбежал, его шаги раздавались по лестнице в каких-то дальних комнатах пустынного дома, наконец он пришел со связкой ключей и запер дверь кухни.

Тогда Сливенко спросил:

– Где русские?

Этого старик не понял, встал неподвижно, наклонив набок седенькую птичью голову. А когда понял, замахал руками:

– Вег, вег, вег, - заквакал он.

Ушли. Угнали их еще дальше на запад.

– А твой хозяин где? Хозяин? Ну, барон где? Граф?

Старик понял, наконец, и снова замахал руками:

– Вег, аух вег!..

Старик потешно затопал ножками: убежал, дескать. Удрал.

– А ты, значит, охраняешь его добро?
– спросил Сливенко.
– Охраняй, охраняй... Где же твоя жена, детки где? Киндер?

Старик пошел вперед, а Сливенко за ним. Они вышли из господского дома. В самом конце двора стоял маленький домик, лепившийся к стене, словно ласточкино гнездо.

Они вошли. Сливенко увидел женские лица, перекошенные от страха. Старуха и три дочери.

Злорадное чувство захлестнуло Сливенко. Он присматривался внимательно и долго к трем немецким дочкам.

– Значит, русские девушки вег, русс киндер вег, туда, на запад... бормотал Сливенко, - что ж, дейч киндер туда, на восток, марш-марш...

Тут он удивился. Немки явно поняли это сопоставление, но поняли как приказание. Обменявшись несколькими фразами с матерью, они начали собираться. Они даже не очень суетились. Складывали в узел одежду. Мать не плакала. Это выглядело так, словно они знали, что это справедливо. Гнали русских, теперь пришла очередь немок. Только младшая дрожала, хотя и сдерживалась изо всех сил, будто боясь раздражить русского своим несправедливым недовольством. Потом они остановились и стали ждать.

Это была жалкая сцена, и Сливенко, поняв, что происходит, неожиданно рассмеялся. Рассмеяться так добродушно, сверкнув белыми зубами, мог только человек с золотой душой, и немки поняли это. Они с удивлением и надеждой посмотрели на смеющегося русского солдата. Он махнул рукой и сказал:

– Никс Сибирь... Идить до бисовой мамы.

Он сам устыдился собственной отходчивости и грозно цыкнул на радостно разболтавшихся немок, так что они сразу притихли. И он говорил себе: "Они угнали твою дочку, разорили твой дом, а ты их жалеешь?"

Но вот он взглянул на их большие красные руки, руки людей, привыкших к тяжелому крестьянскому труду, и, по правде сказать, в душе пожалел их: "Разве э т и угнали? Разве э т и разорили?"

С такими мыслями возвращался старший сержант Сливенко к своей роте, шагая позади прихваченных им пленных немецких солдат.

Роту он уже не застал на месте.

В деревне размещался штаб дивизии. Связисты тянули провода, позевывая и беззлобно ругаясь.

– И тут он бежит, - сказал один.
– И на своей земле... Где же он остановится? Совсем спать не дает, подлец!

Сливенко сдал немцев разведчикам, занимавшим тот дом, где два часа назад располагалась вторая рота, и потихоньку - с тем неторопливым видом, который отличает бывалого солдата, знающего, что он не может опоздать, пошел на запад, в свой полк.

По дороге его догнала машина политотдела дивизии, в которой сидели полковник Плотников и майор Гарин. Узнав в шагающем по дороге солдате парторга одной из рот, полковник остановил машину:

– Садись, довезу.

Сливенко сел рядом с майором Гариным.

– Митинг насчет вступления в Германию провел?
– спросил Плотников.

– Провел, товарищ полковник, - ответил Сливенко и добавил: - Я трех солдат в партию подготовил, а на парткомиссию все не вызывают.

– Да вот времени никак не выберем, - виновато сказал Плотников.
– Все наступаем да наступаем. Тоже, оказывается, горе!
– улыбнулся он своей широкой доброй улыбкой.

Помолчав, Сливенко спросил:

– А как с немцами быть, товарищ полковник?

Плотников удивленно переглянулся с Гариным и в свою очередь спросил у Сливенко:

– А ты как думаешь?

– Я думаю, - медленно ответил Сливенко, поглаживая свои черные усы, что с ними теперь надо поспокойнее. С гражданскими то есть. Просто, как будто и не немцы они совсем... а так - люди.

Плотников рассмеялся:

– Правильное чутье! Видишь: вот настоящее чутье!
– обратился он к Гарину, слегка понизив голос, словно для того, чтобы Сливенко не слышал похвалы. Потом он снова повернулся к парторгу: - Верно говоришь. Этого и держись.