Весна в Крыму (Преображение России - 15)
Шрифт:
– Их как мурашей там!
– Кого "их"?
– не поняла Наталья Львовна.
– Рабочего сословия - вот кого!.. Как мурашей, говорю! А нешто мурашей всех передавишь?
– Так что, вы думаете, победят рабочие?
Газетчик присмотрелся к ней, хотя почти каждый день ее видел, и ответил многозначительно:
– Всего можно сказать по настоящему времени.
И Наталья Львовна отошла от него почему-то радостно встревоженная.
– Ну, в Петрограде что-то такое затеялось!
– обратилась она к Пелагее прямо с прихода.
– Заверюха, что ль?
– насторожилась Пелагея.
– Какая "заварюха"?
– А вот какая в японскую войну была?
– Заварюха так заварюха... Однако там войска много... Посмотрим, как дальше пойдет эта заварюха.
В газетах, которые купила и принесла домой Наталья Львовна, о "заварюхе" ничего не говорилось, но никогда с таким вниманием не читала она газет, стараясь выяснить, что могло привести к "беспорядкам", начавшимся неожиданно. Она чувствовала, что в жизнь ее, как и всех кругом, вошло вдруг что-то очень большое, чего задавить, усмирить, уничтожить нельзя, и с вечера долго не могла заснуть.
И это не война где-то там, в Галиции, или в каких-то Августовских лесах, или в болотах Восточной Пруссии, - это - в своей столице, которую совсем недавно, в силу ярко вспыхнувшего патриотизма, назвали наконец по-русски Петро-град, а то двести лет с лишком называлась она то Санкт-Питербурх, то Санкт-Петербург, то короче - Петербург. Теперь в этом русском уже городе заговорили наконец по-русски: "Хлеба!.. Хлеба!.. Хлеба!.." Во множестве вышли с фабрик женщины, которым нечего есть самим, у которых голодают дети. Как же воевать дальше, если нечего есть даже в столице? И почему об этом не подумали раньше, когда начинали войну, что солдаты не пашут, не сеют, а только едят готовое, и кто же теперь пашет и сеет и убирает хлеб по деревням? Старики, женщины, ребята? Прежде они помогали, но "кормильцами" семей их никто не называл, кормильцы эти теперь там, на фронте, где и ее муж, полковой каптенармус Федор Макухин, хотя и старший унтер-офицер, с тремя басонами на погонах, но все же "нижний чин", которому говорят "ты" все офицеры.
– Ну что? Усмирили?
– спросила Наталья Львовна газетчика, когда утром брала из его рук оставленный для нее листок телеграмм.
– Ку-у-д-а!
– сказал газетчик сияя и махнул рукой.
– Ну вот!.. То-то... Это хорошо!
– вырвалось у Натальи Львовны.
– Чего лучше!
– в тон ей отозвался газетчик. Тут он поглядел кругом, понизил голос почти до шепота и добавил: - Прекращение войны может быть из-за этого дела, - вот что!
И потом с каждым днем все веселее становился этот суровый с виду, как школьный сторож, газетчик, а третьего марта он уже по-приятельски подмигнул ей, когда подошла она за телеграммой, и сказал громко:
– Отрекся - заставили! Сняли с престола!
– Ура!
– вскрикнула неожиданно для себя самой Наталья Львовна.
– Ура-а!
– крикнул и газетчик. Потом он снял левой рукой картуз, а правую протянул ей: - С чем вас и поздравляю!
Весь этот день был праздником для Натальи Львовны, притом таким, какими бывают праздничные дни только в детстве. Удивило ее и то, что так же приподнято чувствовали себя и другие; однако были и недовольные. Об одном таком рассказал ей почтальон Пантелеймон Дрок. Этот красноглазый, но дюжий крепыш, лет под пятьдесят, был вообще разговорчив, когда приносил ей почту, но в этот день, принеся газету и письмо от Федора, он был особенно многословен и громкоголос:
– Вот случай какой со мной вышел на почте, прямо мне даже самому удивительно, до чего это я осмелел! Приходит к нам на почту письмо заказное сдавать советник действительный статский Аверьянов, - хотя в отставке уж теперь считается, ну все равно форму свою носит.
Глядит на стенку, а там портрета царского нема-а! Сняли. Я сам сымал утром, как телеграммы получились. Своими руками сымал, вот! (И протянул Наталье Львовне обе руки.) Как заорет советник этот: "Как смели портрет царский снять! Как смели! В острог вас за это!" А я ему: "Чего орете зря, когда уж он от царского звания отрекся!" А он палку свою поднял да на меня! А я все одно как тот чертик с рожками, какого на иконах малюют, верчусь, за людей прячусь,
а сам кричу: "Отрекся! Отрекся! Отрекся!.." Вот до чего осмелел! Ну, тут другие ему тоже со всех сторон: "Раз царя теперь нету, портреты его все теперь на чердак: там их место!" Палку у него отняли, а самого на скамеечку посадили, хоть и царский советник он, и в форме своей ходил, а теперь он куда? Ну, извиняйте и с тем до свиданья, - в разноску идти мне надо!Письма от Федора приходили с большим опозданием: писано оно было еще 15 февраля, а тогда все солдатские письма читались. Письмо это было в духе прежних его писем, и кончалось оно обычными словами: "Здоров, слава богу, чего и тебе желаю".
Прошло еще с неделю, - все дни один другого необычайнее. Жемарин не встречался Наталье Львовне в эти дни, и она думала, что он совсем уехал из Крыма.
Но вот как-то уже в середине марта, выйдя в сумерки купить хотя бы медовых пряников к чаю (сахару тогда уж не продавали), Наталья Львовна увидела Жемарина в лавке, - он тоже покупал медовые пряники, которые шли здесь нарасхват.
Из лавки они вышли вместе. В лавке горела какая-то коптилка, а на улице было уже темно, и Жемарин сказал:
– Как угодно, Наталья Львовна, но обязан проводить вас до вашего дома.
Так как ей хотелось узнать, где он был эти дни, то она пошла с ним рядом, говоря:
– Вы отсюда куда-то скрылись, и я подумала, что уехали к себе в Москву.
– Не только в Москву, никуда вообще не уезжал, - сказал Жемарин, - но, во-первых, мне нездоровилось, - это во-первых, а во-вторых, я приводил в порядок что писалось урывками, на клочках... Случайно мне удалось тут купить тетрадь в целую десть, - туда я и переписал с клочков и планы раскопки и свои зарисовки... Судакскую крепость, например, я зарисовывал с нескольких точек, - и она того стоит, конечно, это редкостный памятник искусства!.. А делать все это я мог только при дневном свете... У моих хозяев имеется только моргалка, а керосину нет... Говорят, в церкви здесь свечки были еще с месяц назад, а теперь уж и там нет...
– Да, теперь уж негде достать и восковых свечек, - согласилась Наталья Львовна и добавила: - А если даже восковых свечек не достанешь, то кому же будет нужно, что вы пишете о всяких там крепостях генуэзских?
– Сейчас, конечно, кому же нужно, это так... Но как только жизнь войдет в норму...
– Чего вам, пожалуй, придется ждать, - вставила Наталья Львовна.
– Долго ждать?.. Не думаю... нет, я так не думаю.
– Тон Жемарина был решителен и даже будто немного насмешлив.
– Великий князь Николай Николаевич пришлет согласие занять трон, и все восстановится очень быстро, - вы увидите.
– Позвольте, что вы! Ведь ему же предлагали князь Львов и Родзянко, и он уже отказался, - разве вы не читали в газетах?
– Пус-тя-ки! Отказался сегодня, согласится завтра, - под давлением обстоятельств... Да ведь и союзники наши заинтересованы, чтобы в России была крепкая власть, а не какая-то там республика! Не кто во что горазд, а "мы, милостью божией" и так далее... указом "повелеваем" и тому подобное.
Так странно было слышать это Наталье Львовне, что она простилась было с Жемариным, но тот обиделся.
– Чуть ли не две недели я не видал вас, и вы не хотите позволить мне довести вас до вашего дома? За что же такая немилость?
Идти оставалось уже совсем недалеко, и Наталья Львовна дошла рядом с ним до дома, но тут Жемарин сказал просительно:
– У вас, наверно, есть что-нибудь вроде лампы, Наталья Львовна? Надеюсь, вы разрешите мне посидеть немного около лампы вашей, дадите мне настоящего чаю стакан, а?
Наталья Львовна не успела ничего ему ответить. Она в это время стучала во входную дверь, которую заперла за ней Пелагея. И вот дверь отворилась, но когда вслед за ней в темную прихожую втиснулся и Жемарин, то чьи-то сильные, совсем не женские руки так толкнули его обратно на улицу, что он упал там, хрипло вскрикнув. Вскрикнула и испуганная Наталья Львовна, но тут же щелкнул замок, щелкнула зажигалка, и она увидела перед собою своего мужа, Федора Макухина, которого узнала, хотя он был не в служебной шинели, а в черном штатском пальто.