Весталка

— Такое не врут...

Тогда она вдруг склонилась ко мне. Почувствовала, как ее тонкие

224

пальцы гладят мои волосы.

— Оба погибли?

— Отец, видимо, на фронте. Мать умерла.. У тебя?

— У меня.. — Нина вздохнула. — Так же. Только мать от бомбы. Мы из Ленинграда. Питерские..

— Ну, значит.. Обе мы сироты.

— Прости меня! Ради бога, прости, — вдруг задышала мне в ухо. — Я ведь не знала.. Я — злая.. Прости, а?

— Что там.. — пробормотала я сквозь слезы.

— Давай встанем! Зажгем свечку. Поедим. А? — шептала она, обнимая

меня.

— Давай! — согласилась я, тронутая этой горячностью.

Зажгли свечу. Сели на нарах. Зареванные, взлохмаченные, в заношенных рубашках.. Две фронтовые ведьмы. Толстая и тонкая.

Теперь Нина ела. Ела жадно. Временами по-детски шмыгая. Виновато взглядывая на меня. Глаза тоже по-детски блестели. Она даже похорошела в этой сутеми. Была какая-то неузнаваемая. Совсем не противная, замкнутая на семь замков злючка, какую знала я уже второй месяц.

Потом сидели прислонясь.

— Как ты здесь?

— А что? Мне все равно.. Только бы не снился этот наш дом. Лестница. Мать была дома. И бомба.. Мать не успела. На лестнице.. Отец у меня композитор. На оборонных работах умер. Наверно, от голода. Я его не могла найти. До весны пробилась у тетки. Тетка у меня двоюродная. Тепличницей работала. На окраине... Там болота.. Весной лягушек ели.. Правда. Выкапывали вместе со льдом — и варили.. А я до того дошла — зубы выпадывают, вся опухла. Ноги.. Лицо. Меня вывезли. А тетка осталась. Не знаю, жива, нет. Не отвечает. А нас на Урал привезли. Хотели еще дальше. В Среднюю Азию.

— Ой? Не в Свердловск?

225

— А ты свердловчанка? Нет. Свердловск мы проезжали. Большой город. А мы жили в Каменске. Такой городок. Горы. И степь рядом. Заводы там. Огромные. Тоже — голод.. Но нас-то, дистрофиков, кормили. А так и звали.. Я, правда, быстро поправилась. А жить не знаю как.. На завод? Куда мне. Слаба. Я ведь пианисткой собиралась.. В музыкальной училась.. Тогда решилась. Пойду на курсы. Там раньше курсы РОКК были. А теперь краткосрочные, санинструкторов. И вот меня в госпиталь..

«Надо же! — думала я. — Повторяет мою судьбу..»

— В госпитале долго не пробыла. Подала рапорт.. Хочу на фронт. Я очень хотела сюда. Думала: отомщу за маму, за отца.. За тетку. За всех... Вот

здесь. А только — чего я тут? Перевязывать? Чувствую — не моя работа. Я и в госпитале так. Потому, может, и не задержали. Плохая я сестра была. Злая.. Не о ранбольных думала, а как бы мне. Ну.. Вот, говорят, школы снайперов есть. Туда бы мне. Вот обживусь, подам рапорт. Хотя — боюсь. Не отпустят, наверное. И снайпером быть.. Ой, не знаю.. Ведь убивать, убивать..

Гладила ее по плечу. Худенькое, костлявое плечико. Плечико кузнечика.. Какой ты снайпер.. А ведь не права я. Не трус она и не злая.. Пережила столько.

А дальше рассказывала я.

Нина молчала, только по-детски тискала, сжимала мои руки худыми пальцами. Кажется, я обретала подругу.

— Давай-ка спать, — сказала я, обнимая ее. — Успеешь ты еще везде.. Успеешь.

Легли, укрылись шинелями. Под голову бушлаты. И помнится, уснули вдруг обе так крепко, отчаянно, детским провальным сном, каким не спали, наверное, обе давным-давно.

Прошло несколько дней, и нашу дивизию начали выводить на переформировку. Радовались этому, как малые дети. Только и слышалось:

226

«Ну, славяне, отоспимся-а, отожремся-а!» Вот оно, фронтовое солдатское счастье. Ночью оставляли позиции, их занимала дивизия сибиряков, крепкая, нерастраченная, хлебная, пахнущая новыми шинелями, полушубками, обутая и одетая, — куда нам. Отходил наш полк, всё, что осталось от него, — все, кто остались после многомесячного движения и обороны. Впрочем, «остались» — не то слово, отходили в тыл живые, оставались тут те, кто неподалеку, меж сожженным полем и деревней в братских могилах, как их называют вроде бы тепло и нестрашно. В роте выбыла треть состава — раненые, контуженые, убитые. В роте у Нины не меньше, а говорили, наш батальон крепкий, в других потери тяжелее.

Расквартировали нас в большом украинском селе Солоничи, которое, на удивление, мало пострадало от войны и пожаров. Были, конечно, хаты без кровель, задымленные стены, иссеченные сады, но немцы здесь отступили поспешно, не успели похозяйничать. Здесь же был и санбат, мое начальство, с которым общалась я, лишь когда привозила раненых, писала карточки, получала бинты, пакеты, медикаменты, отчитывалась, работала на сортировке раненых и операционной сестрой.

На переформировке дали новое обмундирование — сапоги, гимнастерки, юбки, белье, и наконец-то мы пошли в настоящую баню. Что там было за мытье на передовой, да еще в наступлении, зимой — курам на смех. Бывало, и не умывались неделями. На Украине вода — вечная проблема. Вода — главное для нас, медиков. Попробуйте обойтись без нее! Поить раненых, мыть руки, стирать. Оборачивались кто как мог и умел, а боялись еще воды отравленной, зараженной. В отступлении немцы часто травили колодцы, лили бензин, бросали трупы, каждой проточной, текучей воде, речке мы были рады не знаю как и в наступлении, и в обороне. А тут — баня. Настоящая. Впрочем, настоящей она была условно. Что такое фронтовая баня? Даже самая лучшая? Какое-нибудь строение, в котором тыловики налаживали котел, проводили трубы отопления, ставили бак для холодной воды, лавки для мытья. Неподалеку всегда была прачечная,

227

«вошебойка», автоклавная для бинтов санбатов. Мирная, хотя вроде бы, с другой стороны поглядеть, сугубо военная жизнь: лошади-водовозки, фуры с бельем, кухни, склады, машины с ящиками и мешками, солдаты, одним своим видом-одеяньем напоминающие — нестроевщина, инвалидная команда, звали их и грубее, чего уж.. Тыловых профессий несть числа, тут и шорники, и сапожники, оружейники-ремонтники, слесари, шоферы, женщины — швеи и прачки, телефонистки, на которых все поглядывает, заигрывает загорелая и бравая фронтовая братва. Фронтовиков видно сразу, здесь они — герои, ордена, медали, у иного рука на перевязи, забинтованная голова, этих и вовсе голой рукой не тронь — самые форсистые. К бане и к прачечным их тянет магнитом.

В натопленном, воняющем портянками и потом, фронтовой грязью и землянками предбаннике, где мы раздевались, окна забелены известью, горит тусклая лампочка. Раздевались, стесняясь друг друга. Драные чулки, портянки, заношенные, не приведи господь, бюстгальтеры, рубашки застираны до чего-то желто-серого. Нина оказалась такой худой — не ожидала я, ахнула. Позвонки на тощей, тонкой спине, на шее бегут буграми, бедра двенадцатилетней девочки, ноги — тоже, и груди у нее — господи, не было ничего. Торчали припухшие большие соски на едва обозначенных возвышенностях.

— Никак не растут, — заметив мой взгляд, усмехнулась Нина, — прямо наказанье.

— Ничего.. Так, может, лучше. Ползать по земле.. Не мешают. Я вот маюсь — больно.. Еще, говорят, модно.. маленькая грудь.

— Скажешь! — вишневела, косила темным взглядом из-под татарской пряди. Почему-то сейчас, обнаженная, походила на девочку-татарку. — Я из-за этого со школы страдаю. Все девчонки как девчонки. У меня.. Одна я такая. Палка. Доска..

— Были бы кости — мясо будет.