Весталка

На рынке еще в первые годы война сама собой сложилась специализация: в одних рядах платья, в других — обувь, в третьих — часы. В поганом, проплеванном закутке, где стеной вонь от уборных — «карточное бюро», — продают, меняют карточки: хлебные, сахарные, на мясо-рыбу, на жиры, на крупу, промтоварные, здесь же продадут и краденый паспорт, снятое ночью барахло, шмыгают-шныряют шустрые темные люди-тени, га-дают цыганки. Здесь мать отдала обручальное кольцо. Все вспомнилось, пока

389

миновала, пробилась туда, где пальто. Мне не золотой портсигар. Мне бы пальтишко, обыкновенное, женское, и лучше б потеплее, чтоб носить осенью и зимой. И такое нашлось. Вот оно! Пожалуйста! Вроде бы даже новое, темно-синее, с черным воротником «под котик». Гоголевский Акакий Акакиевич тоже ведь брал на воротник вместо куницы крашеную кошку. Лезет в голову всякое такое, пока смотрю, щупаю, глажу пальто. На растопыренных пальцах держит его передо мной базарный пройдоха, лупоглазый кудрявый хитрун. Рядом крепкого склада, низенький с коженелым лицом. Глаза — угли из печки! Барыги! Ясно. И почуяли поживу. Видят — тороплюсь. Видят — не стану торговаться. «Не краденое ли пальто?» — тревожит одно сомнение. Не снято ли с кого? Базарные люди понимают по-своему:

— До-ро-го?! Что ты? Девушка! Род-ная! Де-шевле некуда. Даром отдаем. Себе в убыток. А сук-но? Товар? Век носить будешь.. Меряй! Да так вижу — на тебя шито! Меряй!

Пальто и верно впору.

— За-чем дешево отдаешь? — коренастый как бы выхватывает у лупоглазаго. Подскочила бойкая баба:

— Почем? Ну? Не берешь?

И вот, как это так? Знаю-понимаю — обделывают базарные удальцы. А беру. Даже не могу поторговаться. Не умею. Стыдно как-то.. И мать тоже, помню, не умела..

Купила. Спешила-бежала сквозь толпу к остановке, проталкиваясь-пробиваясь. Холод в душе. Не могли такие торговать честно! Ладно, хоть не слишком дорого.. Еще денег немного осталось. Может, к зиме на валеночки сыну накоплю. Начнет ходить! Нужны будут валеночки.

Маленький мой, терпеливый! Конечно, проснулся. Ждал меня, сидя за шнурочной сеткой. Неумело ее сплела. Но все-таки не вываливался на пол. Ждал, вопросительно приоткрыв двузубый ротик, хмурил ямочки-бровки.

390

Как я любила эти его страдальческие ямочки!

Дома еще оглядела, примерила пальто. Долили сомнения в его качестве. Уж больно нахваливали! Нашла бритвочку, подпорола подкладку, глянула — вместо синей ржавая, выгоревшая материя. Пальто старое, лицованное. Значит, права была моя интуиция — не верь пройдохам, не клюй на приманку! У человека на лице — все. Не о красоте речь, конечно, — о подлости. Ее-то прячь — не спрячешь. Она вылезает, как масляное пятно после любой стирки. Видела — плуты, видела — пройдохи! Видела? И поделом тебе.. Ну, ладно. Все-таки пальто. Женское пальто, без затей, вроде бы и теплое. И ловкачи те не знали: для меня оно больше гораздо, чем женская одежда. Пальто наконец отсоединяло меня от шинели, значит, и от войны. Так думала по наивности.

IV

Работать уборщицей не велико счастье. Пусть и на две ставки. Мою теперь всю школу, коридор, классы, учительскую курилку. Переворачиваю горы парт. Опять годится фронтовая сноровка, годится и сила. Мою быстро, иначе не успеть до утра, толкаю парты, успеваю для отдыха сбегать, глянуть, кипит ли титан, наливаю воду в бачок и снова за швабру, а еще между делом бегом в подвал: как там Петенька? А еще я поливаю цветы, чищу окна, отмываю забрызганные чернилами подоконники, храню и выдаю чернильницы, и пальцы у меня в неотмывающихся сине-фиолетовых тонах. Ладно еще: суббота, воскресенье — незанятые дни, не полностью и среда. Приходят в среду отстающие на консультации.

Теперь, когда пообзавелась хозяйством, отбила самую злую нужду, потянуло к книгам. Вспоминались свои, те, что пришлось продать в сорок первом, сорок, втором, и те, которые оставались еще, когда уезжала на фронт. Теперь нет ни единой, и это просто маета, сосет душу: где взять книги? Бывает, до какого-то словно бы на чутье, на обоняние, на вкус, что ли,

391

ощущения хочется представить в руках новый коленкоровый, тисненный золотом переплет. Запах новой, свежей книги! У меня были свои чистые, новые-новешенькие «Три мушкетера», «Дети капитана Гранта», «Принц и нищий», «Евгения Гранде». А еще дома были Пушкин, Горький, Чехов, Толстой, «Войну и мир» которого я так и не осилила, все начинала и бросала. Толстой казался не то чтобы скучным, но каким-то сверх меры обстоятельным, надоедали эти постоянные вставки на французском, казавшиеся мне тогда ненужным манерным щегольством. Ну, и подумаешь! Знает французский! И все эти графы, графини и княгини... Как не знать, если с пеленок учили гувернеры и гувернантки. Гораздо легче, помнится, читала повесть «Казаки» и еще повесть о той девушке-невесте, что готовилась стать женой. Ее мир, открытый мне Толстым, казался созвучен моему пониманию, моей душе, так понятен, что я не без удивления думала о писателе: как удалось ему словно бы перевоплотиться в мою душу, мою сущность? Это была все-таки удивительная проза — плотно-тягучая и золотившаяся, как летний мед, и с такой же неуловимо душистой горчинкой, от нее веяло словно бы всеми запахами Земли, запахами летних полей, лугов, цветов, неба, грозовых сполохов — лета и вечной жизни. Размечтавшись о книгах, подходила к двум черным резным, глухо насупленным шкафам в комнатке рядом с учительской. Что за книги хранились там? Мельком видела — как-то при мне библиотекарша отворяла — сплошь старинные, в мерцающем золоте темные корешки. Собрания сочинений. Книги в нашей библиотеке не выдаются. Только числятся, но они нужны. При них — должность по штат-ному расписанию. Разные методики, учебники, пособия для учителей тоже есть, свалены в кучу, стоят на трех полках. Но их редко кто берет. Из них к приходу инспекций делают стенды: «В помощь учителю. Классному руководителю», «Методический уголок». Библиотекарша же пишет справки, принимает-выдает документы, заполняет табели на зарплату и подшивает газеты. О книгах из двух шкафов у нее свое представление, очевидно согласованное со Светланой Васильевной. Книги старые. Выдашь — могут

392

не вернуть и даже обязательно почти не вернут: ученики вечерней — народ ненадежный, сегодня ходят, завтра бросили, ищи их! И вот — шкафы под замком. Хлопот нет. Библиотекарша, завуч, может быть, и директор довольны. Такое отношение к библиотекам, пожалуй, даже из типичных.

И все-таки набралась смелости спросить хоть какую-нибудь книгу. Нужда не знает закона. Французская пословица. А я изголодалась.. Впрочем, знала заранее — бесполезно обращаться к Галине Никитичне. Спросила через «не хочу». Библиотекарша для начала посмотрела неподвижно-непонимающе, так смотрят на внезапно появившийся в поле зрения столб, там, где этого столба никогда не было (так она и должна была посмотреть), потом сжатые в линию губы разжались, остановившиеся эмалево-вишневые глаза сделались еще более круглыми, дрогнула достойная батистовая коф-точка с батистовым же, по-женски солидным галстучком. Просьба была вызовом, брошенной перчаткой. И от кого? Галина Никитична едва-едва только здоровается со мной, а так предпочитает не замечать.

— Что? Как? Что? — не называя меня хотя бы по имени, она с трудом освобождалась от чудовищной наглости моей просьбы. — Что вы, милая! — уже освободившись и поняв. — Здесь же у-никальные книги! Старинные издания. Это очень большая ценность.. И я.. не могу, не хочу брать за вас на себя такую ответственность. Потеряете.. Изорвете.. Кто же будет платить? Нет-нет! Не может быть речи! Что вы, милая..

— Но почему же вы решили, что книги я буду рвать и терять? Я здесь

живу.

— Н-н.. ну-у.. Не вы — так ваш ребенок.

— Он еще не умеет ходить... И читать — тоже.

— Девушка! Не издевайтесь надо мной! Это никому не позволено. Вам

— тем более! Да-да! Вы забываетесь! Вы даже не ученица и не имеете никакого права требовать. Я вам объяснила! Книги не выдаются! Ни-ка-му!

— Вы же как будто все-таки библиотекарь!

— Это не ваше дело! «Как будто!» Где вы этому научились? На

393

войне?! Я старше вас! Я работаю! Меня уважают! И вообще кто вы такая? Она смотрит на меня глазами порядочно й замужней женщины, у

которой все прекрасно: прекрасная кофточка, прекрасная шелковая и тоже очень достойная черная юбка, прекрасный муж, прекрасная квартира — наверное, как у Виктора Павловича в Банковском переулке, — у нее замечательные, воспитанные, образцовые дети — сын и дочь. Она держит на лице выражение, которое без слов говорит, что ей с трудом хватает такта объясняться с какой-то нахалкой, девкой, поломойкой в солдатской юбчонке. Вот наглость!