Вести приходят издалека
Шрифт:
Узкая каменистая тропинка шла по-над самым морем. Неужели похоронная процессия тоже двигается по этой тропе, когда кого-то хоронят? Или есть еще дорога? Наверное, есть.
Над тропинкой зеленым потолком, сводчатой аркой смыкались цветущие ветви незнакомых Тимуру деревьев. Это в Ярославле зелень еще робко проклевывается на утомленных зимой ветках, здесь она бушевала вовсю.
Сквозь изумрудный сумрак листвы блестело в прогалинах лазоревое море и по-весеннему пронзительно сияло небо.
Маленькое греческое кладбище уже не казалось Тимуру таким
— Слышь, нету такой могилы, — сказал Олег, присаживаясь прямо на какую-то гробницу, и протянул Тимуру открытую пачку сигарет. — Будешь?
— Нет.
— Правильно, — кивнул Олег и закурил.
— Я еще поищу.
— Угу.
Этот памятник был очень маленький, полускрытый печально склоненными ветвями кустарника. Никакого портрета не было, только надпись: Георгиади А.В., 1935–1956.
Тимур открыл дверцу низкой ржавой оградки и шагнул ближе, боясь коснуться холодного камня. Он почему-то был уверен, что серый камень памятника очень холодный, и удивился, когда все-таки решился и опустил на него ладонь. Камень был очень теплый. Тимур положил на него вторую руку и погладил шершавую поверхность, коснулся пальцами стершейся от времени надписи. У основания памятник был обложен небольшими каменными плитками. Парень провел по ним пальцем и тут почувствовал, как одна из них, вторая слева, чуть подалась вовнутрь. Он нажал еще, плитка провалилась, и за ней обнаружилось небольшое углубление. Тимур тут же сунул туда руку.
— Отойди, — сухо приказал за его спиной Олег. — Я сам.
— Нет, я!
— Не ерунди, мало ли, что там.
— Что надо, то и там.
Тимур вытащил из ниши маленькую металлическую коробочку.
— Дай! — Олег выхватил ее у парня и отвернулся, закрыл собой. Мало ли, что там.
— Это что? — в руке он за шнурок, как мышь за хвост, держал нечто, напоминавшее спортивный свисток.
— Это они! Документы! — Тимур выхватил «свисток», перемахнул через низкую оградку и бегом понесся по тропинке к поселку.
— Не поедешь.
— Поеду!
— Не поедешь.
— Поеду! Поеду!
— Слушай, ты дурак, да?
— Да!
— Оно и видно.
Олег был спокоен, как удав, и настроен решительно.
— Ты меня свяжешь, что ли? — кипятился Тимка.
— Это мысль.
— Дурак!
— Сам дурак.
Олег поднялся и направился к выходу.
— Посиди, остынь.
— Ты куда?
— За веревкой, блин!
Он вернулся через несколько минут, мрачный и сосредоточенный.
— Собирайся. Быстро, — бросил он Тимуру.
— Что так? — зло процедил парень.
— Мать твою…
— Материться будешь?
— Мать твоя в аварию попала.
У Тимура потемнело в глазах и пол ушел из-под ног. Он только слышал, как все же матерится Олег, на которого он рухнул.
79
Маше Рокотовой снилась узкая каменистая тропинка, вьющаяся по-над морем. Сводчатым потолком сплетались над ней цветущие ветви кизила и скумпий. Внизу, в резных прогалинах, россыпью чистых изумрудов
сияло море. Небо было молодым и удивительно свежим, будто отполированным на Первомай. Под ногами порой шуршит гравий. Она разве идет по этой тропинке? Кажется, действительно идет…Зеленый коридор повернул вправо от моря, и широкими воротами открылась поляна, словно зала с высоченными колоннами сосен, держащих на своих могучих ветвях хрустальное небо.
В этой зале, как в чудесной шкатулке, покоилось тихое кладбище. Да-да, именно покоилось. От всего здесь веяло удивительным умиротворением и смиренной тишиной. Полупрозрачные тени от сосновых лап, как кружевные накидки на ветру, колыхались на скромных памятниках. Маленькие гробнички устилал мягкий темно-зеленый мох с крохотными звездочками печальных цветов.
Кладбище слушало море. Море шумело под обрывом. Смотришь туда — и голова кружится. Хочется наклониться над обрывом и… Остаться здесь хочется. Если уж суждено умирать, то хочется покоиться здесь, а не лежать в бескрайнем мегаполисе Игнатовского кладбища, продуваемого всеми ледяными ветрами, где равнодушные могильщики долбят и долбят мерзлую землю зимой, разгребают чавкающую жижу осенью и кладут, кладут… Новых и новых, молодых и старых, по десятку, а то и по два в день.
Ей стало так холодно, что она кожей почувствовала ледяной кладбищенский ветер, унесший ее сон об изумрудном коридоре и сосновой колоннаде.
А действительно, холодно. Сквозняк. Маша открыла глаза. На этот раз легко, словно выспалась, отдохнула. Только сквозит безбожно. Окно открыто настежь. Мужчина у окна стоит спиной к ней. Ильдар?
Маша снова внутренне сжалась, готовая наброситься на него с обвинениями, как только он обернется.
Он обернулся. Против света было плохо видно, и все-таки это был не Ильдар. Вовсе не Ильдар, а вовсе и — Остап. Остап!
Он приехал и все поправит! И все объяснит, и защитит Кузьку, и найдет Тимку! Из ее глаз потекли слезы.
— Проснулась, — констатировал Остап. — Тебе фамилия Саркисян о чем-нибудь говорит?
Ничего себе вопросец! Ни как себя чувствуешь, ни где болит, ни как дела… Саркисян! С ума сойти!
Маша собралась с силами и даже смогла сдвинуть брови.
— Ни о чем не говорит. Это кто?
— Железный Феликс в пальто! — радостно сообщил Шульман. — Фээсбэшник наш.
— Ваш?
— Наш. Пациент Цацаниди.
Маша застонала и снова закатила глаза. Опять этот Цацаниди! Ни покоя от него, ни отдыха.
— Э-э, сама кашу заварила, сама расхлебывай. А то ты, значит, в постели лежишь, а мы с Маринкой отдувайся! Нам знаешь, как влетело. А ты тут…
— Хочешь, махнемся, — зло сказала Маша.
— Ладно, не злись.
— А ты не наезжай! За что вам влетело? От кого?
— Вот от Саркисяна и влетело. И от начальства его. И от нашего начальства тоже. Они там давно Цацаниди с товарищами как организованную группу разрабатывают, Саркисяна еще при жизни академика внедрили как кандидата на операцию. А теперь Цацаниди умер, пришлось все сначала начинать, за другие нитки тянуть. В ФСБ как только узнали, что мы тоже с пациентами копаемся, наслали Саркисяна к Маринкиному шефу. Тот и рапортом грозился, и…