Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Но в стихах, тогда писавшихся, вставали не трубчевские дали, а, казалось, когда-то, в иной жизни исхоженная Индия, названная им первоначальной родиной:

Ослепительным ветром мая Пробуждённый, зашумел стан: Мы сходили от Гималая На волнующийся Индостан. С этих дней началось новое, — Жизнь, тебя ли познал я там? Как ребёнка первое слово, Ты прильнула к моим устам. Всё цвело, — джунгли редели, И над сизым морем холмов Гонги вражьих племён гудели В розоватой мгле городов. Но я умер. Я менял лики, Дни быванья, а не бытиё, И, как севера снег тихий, Побледнело лицо моё.

В Индии не только семь великих священных рек, там все реки священны. Андреев в буквальном смысле обожествлял, да и ощущал такими — Десну, Навлю, Неруссу. И то, что он писал в "Розе Мира" о душах рек, это не влияние индуизма, а переживания поэта, бродившего по их берегам, входившего в их прозрачные воды. Из этих переживаний родились не только стихи, но и собственное учение о стихиалях, о душах рек: "Сквозь бегущие воды мирных рек просвечивает мир воистину невыразимой прелести. Есть особая иерархия — я издавна привык называть её душами рек, хотя теперь понимаю, что это выражение не точно. Каждая река обладает такой "душой", единственной и неповторимой. Внешний слой её вечнотекущей плоти мы видим, как струи реки; её подлинная душа — в Небесной России или в другой небесной стране, если она течёт по землям другой культуры Энрофа. Но внутренний слой её плоти, эфирной, который она пронизывает несравненно живей и где она проявляется почти с полной сознательностью, — он находится в мире, смежном с нами и называемом Лиурною. Блаженство её жизни заключается в том, что она непрерывно отдаёт оба потока своей струящейся плоти большей реке, а та — морю, но плоть не скудеет, всё струясь и струясь от истока к устью. Невозможно найти слова, чтобы выразить очарование этих существ, таких радостных, смеющихся, милых, чистых и мирных, что никакая человеческая нежность не сравнима с их нежностью, кроме разве нежности самых светлых и любящих дочерей человеческих. И если нам посчастливилось воспринять Лиурну душой и телом, погружая тело в струи реки, тело эфирное — в струи Лиурны, а душу — в её душу, сияющую в затомисе, — на берег выйдешь с таким чистым, просветлевшим и радостным сердцем, каким мог бы обладать человек до грехопадения".

Тогдашняя его углубленность в восточные религии и мифологии сказывалась на всех переживаниях, и закатное солнце, увиденное где-нибудь на Десне под Кветунью с ее величественными прибрежными высями, становилось египетским Златоликим Атоном, опускающим стопу за холмы, а церкви на высоком берегу видением Святой Руси, соседствующим с видением храмов Бенареса над священным Гангом.

4. Левенки

Рядом с Шавшиной жила большая семья Левенков, чей дом выходил на поперечную улицу — Ленина (бывшую Орловскую), но сады их, по выражению Андреева, "соседили". В саду Марфы Федоровны груши росли рядом с изгородью, и в ней, чтобы собирать падалицу с залезших к соседям раскидистых ветвей, была сделана калиточка. Через нее и хаживал шавшинский квартирант в гости к Левенкам. Свои визиты он описал живописно и не без умиления:

Хозяйка станет занимать И проведет через гостиную, Любовна и проста, как мать, Приветна ясностью старинною. Завидев, что явился ты — Друг батюшки, знакомый дедушки, Протянут влажные персты Чуть — чуть робеющие девушки. К жасминам окна отворя, Дом тих, гостей солидно слушая, И ты, приятно говоря, Купаешься в реке радушия. Добронадежней всех "рагу", Уж на столе шипит и пышнится Соседка брату — творогу — Солнцеподобная яичница. Ни — острых специй, ни — кислот… Но скоро пальцы станут липкими От шестигранных сладких сот, Лугами пахнущих да липками. Усядутся невдалеке Мальчишки в трусиках курносые, Коричневы, как ил в реке, Как птичий пух светловолосые. Вот, мягкостью босых подошв Дощатый пол уютно щупая, С реки вернется молодежь С рассказом, гомоном и щукою. Хозяин, молвив не спеша: "А вот — на доннике, заметьте-ка!" Несет (добрейшая душа!) Графин пузатый из буфетика. И медленно, дождем с листа, Беседа потечет — естественна, Как этот городок, проста, Чистосердечна, благодейственна…

Для провинциальной русской интеллигенции семейство Левенков и обычное, и необыкновенное. Необыкновенной казалась разносторонняя талантливость, душевная щедрость и чуткость всех Левенков. Потому к ним так тянуло Даниила Андреева, ежедневно, когда непогода или вдохновение мешали далеким странствиям, сиживавшего у левенковского самовара.

Семья Левенок. В центре П. П. Левенок Трубчевск. Начало 1930–х. Фотография А. П. Левенка

Глава семьи Протасий Пантелеевич [155] , преподаватель рисования, перед революцией служил сразу в трех учебных заведениях Трубчевска — в высшем начальном училище, в мужской и женской гимназиях. Самородок из казаков села Гарцево под Стародубом, он был из тех, кто даровит во всем, за что ни берется. Учившийся в киевской рисовальной школе у небезызвестного художника — передвижника Пимоненко, он, уже обзаведшийся семьей, выдержал экзамены и получил право на преподавание чистописания, черчения и рисования. Переехав в 1905 году из Волынской губернии в Трубчевск, растил детей, посильно служил прекрасному и сеял, следуя интеллигентским заветам, доброе и вечное. Живописи не оставлял, писал пейзажи родных окрестностей: "Нерусса", "Плесы", "Поповский перевоз", "Стародубский пейзаж"… Протасий Пантелеевич восхищал живым умом, неистощимым интересом к искусству и литературе. Кроме живописи, он увлекался и поэзией, и философией, и музыкой. Даже делал скрипки, а стоявшее в его домике пианино сумел собрать собственными руками. Столярничал, занимался цветоводством.

155

Левенок И И (1874–1958).

У Даниила Андреева с каждым из Левенков сложились свои отношения, но глубокая дружба у него была именно с главою семейства. Стихи, ему посвященные, в тюрьме он озаглавил "Памяти друга", думая, что того давно нет в живых. В стихах сказано о главном, что сблизило их, о мистическом мироощущении и поэтическом понимании природы. Даниил Андреев всегда отличал людей с чувством мистического, сразу становившихся ему особенно близкими.

Был часом нашей встречи истинной Тот миг на перевозе дальнем, Когда пожаром беспечальным Зажглась закатная Десна, А он ответил мне, что мистикой Мы правду внутреннюю чуем, Молитвой Солнцу дух врачуем И пробуждаемся от сна. Он был так тих — безвестный, седенький, В бесцветной куртке рыболова, Так мудро прост, что это слово Пребудет в сердце навсегда. Он рядом жил. Сады соседили. И стала бедная калитка Дороже золотого слитка Мне в эти скудные года. На спаде зноя, если душная Истома нежила природу, Беззвучно я по огороду Меж рыхлых грядок проходил, Чтоб под развесистыми грушами Мечтать в причудливых беседах О Лермонтове, сагах, ведах, О языке ночных светил. В удушливой степной пыли моя Душа в те дни изнемогала. Но снова правда жизни стала Прозрачней, чище и святей, И над судьбой неумолимою Повеял странною отрадой Уют его простого сада И голоса его детей. Порой во взоре их задумчивом, Лучистом, смелом и открытом, Я видел грусть: над бедным бытом Она, как птица, вдаль рвалась. Но мне — ритмичностью заученной Стал мил их труд, их быт, их город. Я слышал в нём — с полями, с бором, С рекой незыблемую связь. Я всё любил: и скрипки нежные, Что мастерил он в час досуга, И ветви гибкие, упруго Нас трогавшие на ходу, И чай, и ульи белоснежные, И в книге беглую отметку О Васнецове, и беседку Под старой яблоней в саду. Я полюбил в вечерних сумерках Диванчик крошечной гостиной, Когда мелодией старинной Звенел таинственный рояль, И милый сонм живых и умерших Вставал из памяти замглённой, Даря покой за путь пройдённый И просветленную печаль. Но всех бесед невыразимее Текли душевные встречанья В полу — стихах, полу — молчаньи У нелюдимого костра — О нашей вере, нашем Имени, О неизвестной людям музе, О нашем солнечном союзе Неумирающего Ра.

"Нам свои стихи он читать стеснялся, но охотно читал их отцу" [156] , — вспоминала Лидия Протасьевна об Андрееве. Любовь к поэзии сближала. С Протасом Пантелеевичем он бродил по берегам Неруссы, беседовать они могли "о неизвестной людям музе", не замечая времени, до утра.

Детей в многочадной семье было восемь [157] : четверо сыновей, столько же дочерей. Все унаследовали и отцовскую жизнестойкость, и любовь к искусству. Подружился Даниил со старшим сыном Протаса Пантелеевича — Всеволодом, его ровесником [158] . Всеволод вначале пошел по отцовской стезе, стал художником, но страсть к истории, вернее, к археологии, в конце концов перетянула. В путешествиях по окрестностям Всеволод, как и его младшие братья — Анатолий, увлеченный фотографией, Олег, бывший еще школьником, захватив удочки, не раз сопровождали Даниила. Бывало, они вечером выходили из Трубчевска, чтобы перед рассветом выйти к прячущимся за чащобой Чухраям и встретить восход солнца на Неруссе.

156

Кузькин С. Пасин В. "…По зеленым певучим дорогам": Трубчевский край в жизни и творчестве Даниила Андреева. Брянск: Грани, 1996. С. 24.

157

Евгения (1899/19007–1975 или 1976), Всеволод (1906–1985), Анатолий (1909–1997), Лидия (1911-?), Олег (р. 1915), Зинаида, Ольга, Игорь (1921–1950).

158

Левенок В. П. См. о нем: ЧубурА. А., Поляков Г. И, Наумова Н. И. Трубчевский самородок: К столетию со дня рождения Всеволода Протасьевича Левенка. Брянск, 2006.

Левенки увидели в Данииле не только высококультурного столичного молодого человека, но и почувствовали его незаурядность, вызывавшую невольное уважение, иногда робость. При всей простоте манер, скромности и даже застенчивости, открытости замечалась на нем печать необыкновенности. Она сквозила в облике — высокий, худой, с густой от загара смуглотой, большелобый, с лицом, в котором угадывалось нечто индусское, с ясными и лучистыми глазами, в манере говорить, резко отличающейся от трубчевского выговора. Бросалась в глаза Левенкам его неприспособленность к практической жизни. Казалось смешным, что он пытался, обжигая пальцы, испечь на огне свечи яйцо, что, отправившись на базар за пшеном, принес проса… Но неудачные походы на Ярмарочную площадь остались стихами:

Мимо клубники, ягод, посуды, Через лабазы, лавки, столбы, Медленно движутся с плавным гудом, С говором ровным реки толпы: От овощей — к раскрашенным блюдам, И от холстины — к мешкам крупы.

Олег Протасьевич через годы рассказывал: "Мы пошли на Жерено озеро — я, Анатолий и Даниил Леонидович. Говорили на какие-то философские темы. И тут, когда я спорол какую-то чушь, он мне сказал: "Олег Протасьевич, вы ошибаетесь". И я, мне было лет пятнадцать, был поражен, что он назвал меня на "вы" и по отчеству".

Анатолию Протасьевичу помнилось другое и по — другому. "Было, Даниил — дурачился. Он начинал: "Подумай, лягушатница — Гоголь, залив Десны, Нерусса — подумаешь красавица — там ни мостов, ни людей нет…" Вот на эту тему он и дурачился. Можно себе представить, Даниил дурачился? Но это было. С маршалом Жуковым я на ты был. И сДаниилом на ты. Домаунас он, конечно, не дурачился…" Но Анатолий Протасьевич помнил и то, что походка у Андреева была, когда он выходил с посошком в путь — апостольской. Таким и запечатлел: на мутноватой любительской фотографии — высоколобый юноша-странник с мешком за плечами, в подпоясанной светлой рубахе с отложным распахнутым воротом.