Ветер и мошки

— Сука! — успел крикнуть улыбчивый блондин.

Он несколько раз громко хлопнул ладонью по дверце, и Таня от души послала его на три буквы. Забор, слава богу, кончился, мелькнули будка и шлагбаум, за которым, весь в рытвинах, кренился неухоженный двор. Бульдозер с зарывшимся в землю ковшом памятником стоял с краю.

Ковыляем, ковыляем, ковыляем, милая. Автомобиль, понятно, опять нагнал ее, упрямые попались любители подвезти, но Таня уже втиснулась в узкую прореху между забором и жилым домом, где только человеку и возможно было пройти. Вслед ей понеслась ругань. Ругань отдавала подтекстом. Ты… я… в следующий раз… Словом, обещала то, что случилось бы и в том случае, если Таня согласилась сесть в автомобиль.

Какие люди пошли озабоченные, подумала она, пробираясь с пакетом по тропке к выходу на родную улицу мимо ржавого гаража, кустов и досок. Чуть что — отымеем. Кошмар. Нет чтоб накормить.

Таня представила, как в новом контексте звучала бы ругань, и смех прыснул сквозь губы. Знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы тебя — накормим! Солянка! Салат! Шашлык! Сама добавки просить будешь! А еще мой брат подъедет. С вермишелью!

Таня захохотала, испугав шаркающего навстречу старичка в клетчатом пальто.

— Простите, — выдавила она и захохотала еще пуще.

Старичок поспешил ретироваться.

В арке через дорогу желтел дом, за которым, как за старшим братом, прятались родные пенаты. Двести метров пройти.

Нет ли там запавших на нее автолюбителей?

Улицу Свиридова, похоже, в городском хозяйстве планировали с большого перепоя. Дома стояли девятиэтажные и шестиэтажные. Девятиэтажки формировали фасад улицы и какую-то протяженность имели понятную нумерацию, в том смысле, что за первым домом шел третий, за третьим — пятый, а по четной стороне, соответственно, четвертый дом тянулся за вторым, а шестой — за четвертым.

Но с одиннадцатого дома все пошло наперекосяк, и втиснувшаяся между типичными корпусами поликлиника получила номер одиннадцать-а. Сдвинутая в глубину шестиэтажка получила номер тринадцать, следующий за ней дом стал семнадцатым, а примкнувшее к нему с тыла здание детского сада семнадцатым-а.

Дом номер пятнадцать разместили к улице торцом и искать его можно было до морковкина заговенья, поскольку он как бы вклинивался в строй зданий по переулку, идущему параллельно. И номера не видать. Сбоку, меленько, стыдливо. Какому бы умнику пришло в голову, что искомый дом по улице Свиридова находится между зданиями номер восемь и номер десять по Гончарному переулку?

Ага, знайте наших!

Кстати, дальше улица Свиридова, до этого прямая, и вовсе кривилась, и постройки сбивались в тесную кучу, прижимаясь к трассе, имеющей федеральное значение. Там с номерами дело обстояло еще хлеще.

У магазина с распахнутой входной дверью Таня замедлила шаг, вдыхая аромат свежей выпечки. Жалко, денег совсем нет. Но ничего, завтра уже все поправится. Буханочку ржаного, еще теплого…

— Девушка, подайте!

Заскорузлая рука с грязными пальцами чуть не порвала пакет. Заросший, сизомордый бомж выступил из арки по соседству с магазином и скривил в улыбке толстые, потрескавшиеся губы. Рваный плащ, мешковатые штаны, серый свитер и толстыми кольцами намотанный на горло шарф.

— Нету. Извините.

Таня отступила, обошла бомжа по дуге. Тот следил за ее передвижениями, как пес на привязи.

— Дура! — крикнул он уже в спину Тане и добавил что-то еще, уже нечленораздельное, но, должно быть, обидное.

Можно было, конечно, попробовать вручить бомжу пучок щавеля. Убудет от нее? Ведь нет. Только вряд ли ей засчитается сколь благородный, столь и бессмысленный порыв. Какой бомжу от щавеля опохмел?

Нет никакого.

Но Таня все же развернулась и, вслепую прихватив в пакете травяной ком, сунула его бездомному под нос.

— Щавель. Хотите?

Несколько мгновений сизомордый бомж таращился на пучок зелени, на листья щавеля, прорастающие с узкой, женской ладони между пальцами, а затем разразился такой хриплой бранью, что осталось только, вжав в плечи голову, поспешно отправиться восвояси. Ну, все, Танька, сказала она себе, почувствовала себя самаритянкой? Понравилось? Оно да, оно такое. Нефиг.

Тропка, проложенная в обход детского садика, раскисла, ее истоптали в бурую грязь, которая разъезжалась под подошвами. На третьем-четвертом шаге Таня не удержалась и шлепнулась на бедро, успев выставить демпфером руку с пакетом. Бедный щавель! Штаны она, конечно, измазала, но, кажется, ничего себе не повредила. Хотя синяк, наверное, проявится отменный. Мимоходом заметила торчащий из земли буквально в нескольких сантиметрах от падения железный пруток — то ли остаток какого-то знака или указателя, то ли арматурный росток от закопанного и забытого железобетонного блока и выдохнула. Могла бы тем же бедром насадиться. Но не насадилась. Какой все-таки удачный день!

В подъезде воняло кошками. У Аллы Прокофьевны в квартире на первом этаже их жило семь или восемь штук. Соседка питала к ним почти материнскую слабость. Кошки часто шмыгали по двору, и Таня удивлялась, как их количество сохранялось на прежнем уровне, не претерпевая взрывного роста. То ли все кошки были коты. То ли Алла Прокофьевна топила приплод.

Поднимаясь по ступенькам на свой третий, Таня прислушалась. Тихо. Опять хорошо. Значит, поотпустило Олежку, иначе бы его мычание, то громкое, то утробное, глухое, слышалось на площадке. Ох, Олежка, Олежка, только ты и можешь, что мычать. Но ничего, ничего, нам же сказали, что нужно время…

Таня на секунду зажмурилась, закопалась в одежде, вытягивая наружу ключи.

— Мы-ыа, — донеслось из-за двери.

Олежек!

— Я уже, уже! — заторопилась Таня.

Ключи зазвенели, выскользнули, упали в пакет. Секунд десять Таня выковыривала их из листьев.

— Мы-ы!

— Да, Олежек! Я уже здесь!

Тане стало не хватать воздуха. Спешка заставляла промахиваться ключом по замочной скважине. Звенело, дергало: как он там? Плохо ему, кажется, очень плохо. Мозг рисовал картины, что Олежек упал, упал с кровати, разбил лицо…

— Все!

Она распахнула дверь и в обуви, швырнув пакет в сторону кухни, рванула в зал. Бог с ним, с ковром, бог с ней, с грязью! Тетя Зина, подбив подушки, оставила Олежку на диване, и сейчас он, скрутившись, дергал левой, кое-как действующей рукой. Лицо его было мучнисто-белым, лоб и впалые щеки влажно блестели, ловя электрический свет.

— Ы-а!

Таня на секунду словно переняла, прочувствовала боль, вгрызшуюся в неподвижное Олежкино тело. Пол ушел из-под ног. Она упала в двух шагах от дивана и поползла к нему на коленях.

— Сейчас, Олежек, сейчас.

Куртка мешала. Таня освободилась от нее в треске пуговиц-кнопок. Коричневым комком куртка отлетела к окну.

— Сейчас, — зашептала Таня, — сейчас я все поправлю.

Она осторожно, бережно принялась разворачивать, распрямлять Олежку, чувствуя под ладонями, под пальцами гудящие от напряжения, окаменевшие мышцы, медленно поворачивала, перекладывала, гладила, массировала, разгибала, словно из частей составляла новое. Один момент лицо Олежки уткнулось ей в правую грудь, но на легкий укол возбуждения обращать внимание было некогда. Совсем вы, Татьяна Михайловна, офонарели в своем несчастном, незамужнем положении. Что у вас с головой?