Ветер с Варяжского моря

– Коли мы свои земли оборонить не сумеем, так и новые под нашу руку не пойдут! – сказал Взороч, и Вышеслав был с ним согласен.

И ему было очень досадно узнать еще по дороге, что его враг не стал его дожидаться и сбежал. Ушёл безнаказанным, увез добычу и полон. И преследовать его было невозможно без кораблей, которых у новгородского князя не имелось.

Ладогу Вышеслав помнил совсем другой: помнил соломенные крыши Околоградья, почти до одной слизанные теперь языками пожара, помнил ряды звериных и птичьих голов на носах многочисленных кораблей вдоль берега Волхова. Прежде чем пристать к берегу, ладья князя Вышеслава проплыла вдоль ладожского поселения до самого Любшиного городка.

«Ломать – не строить! – ожесточенно думал Вышеслав, изо всех сил вцепившись в борт ладьи. – Сколько веков строили Ладогу, а порушили, пожгли, гады, в один день!»

Вместо оживленного многолюдного города глазам его предстал черный бурелом обгорелых останков человеческого жилья. Околоградье было сожжено больше чем наполовину, только некоторые концы частью уцелели – видно, Стрибог [204] сжалился над несчастным городом и развернул свой ветер в другую сторону. Каменные стены Олеговой крепости в двух местах были проломаны, на камнях еще виднелись засохшие пятна крови. Внутренние постройки детинца выгорели почти все – в тесноте крепости дворы знати стояли близко друг к другу и, подожженные на прощание воинами Эйрика ярла, образовали один огромный погребальный костер.

204

Стрибог – бог неба и ветра в славянской мифологии.

Черная гарь виднелась и на месте Любшиного городка, и на воде Волхова качались обгорелые деревяшки, которые река несла от верхних порожских поселений. Черный Змей войны и смерти пролетел над волховской землей, огненным крылом смел с нее жизнь. Зима убивает жизнь на земле, но приходит весна, и все живое родится вновь. Но трудно было поверить, глядя на пепелища недавно живого города, что и для него наступит когда-нибудь весна.

Кое-где на улицах Околоградья уже виднелись места, расчищенные под новый дом. Хозяева, вернувшиеся из лесов, пока ютились в хижинах, сооруженных из обгорелых жердей своего и соседского забора. Но во многих дворах хозяевами остались только старики и старухи, которые не понадобились викингам. Этим и не нужна, казалось, была оставленная им жизнь: сидя над пожарищем, причитали они над участью детей и внуков, свидеться с которыми им теперь придется только в Сварожьем царстве [205] . Всякий человек должен достойно проводить в иную жизнь своих родителей, чтобы после самому быть достойно похороненным своими потомками. И горе роду, в котором злою судьбой нарушен извечный порядок и молодые умирают раньше стариков.

205

По некоторым верованиям, души умерших уходят в царство Сварога.

Напротив россыпи священных чудских камней ладья пристала, князь вышел и вместе со своими людьми прошел до Олеговой крепости, оглядывая разоренное Околоградье. Увидя издалека княжеский багряный плащ и узнав Вышеслава, со всех улиц сбежались ладожане. Окружив князя, они наперебой жаловались, показывали раны, перечисляли погибших или увезенных родичей. Женщины и старухи голосили по мужьям и детям, как над лежащим покойником.

Двор посадника тоже сгорел, и пока он ютился с жалкими остатками своей дружины на одном из уцелевших дворов – у купца Милуты. Совсем недавно здесь стояли викинги и держали своих пленников. Почти все добро из дома было вынесено, утварь переломана, так что едва две-три лавки осталось целыми. Семья хозяина подевалась неведомо куда, от челяди осталась только старая ключница.

Посадник Дубыня сам встретил князя на крыльце и повел наверх, хотя до того не покидал горницы. Когда Вышеслав увидел его, то выражение княжеской строгости на его лице смягчилось, а в душе возникла жалость. Старый воин был похож на подрубленный дуб. Он потерял много крови, а так как был он уже немолод, то раны затягивались трудно и силы возвращались медленно. В посаднике Дубыне сейчас воплотилась вся Ладога: умудренная опытом, обескровленная страданием, но живая и полная решимости вернуть прежние силы.

– Видел я уже, что с вашим городом сделалось, – заговорил Вышеслав после приветствий, усевшись и собрав всю свою строгость. – Как же вы допустили такое разорение? Ведь знали, что Ерик в Варяжском море лиходейничает, – даже у нас в Новгороде вести о том были. Могли бы вы о себе порадеть [206] – колья в дно Волхова вбить за Велешей, на курганы рать посадить. Глядишь, и не дошло бы до разорения.

– Да кто же знал, что Ерик проклятый в самую Ладогу придет? – сдержанно оправдывался Дубыня, зная, что в словах князя немало правды. – Кораблей из Варяжского моря давно не было, а своих я туда велел не пускать на гибель.

206

Радеть – стараться, заботиться.

– Раз нет оттуда кораблей – стало быть, залаз [207] велик, могли бы догадаться!

– Твоя правда, княже! – опустив глаза под густыми бровями, седой воин винился перед юношей, которого сияние багряного княжеского плаща делало всегда правым. – Да больно хорошо мы жили – сто лет, да и поболее злодеев здесь не видали. Забыли беречься… И дружины-то здесь какие? У меня сотня да у варяга в Княщине сотня, а посадских да чудинов поди собери… И вооружение у них – топоры да рогатины.

207

Залаз – опасность.

– Как же ты жив-то остался, воевода? – спросил Вышеслав, смягчившись. – Как же не повязали тебя варяги?

– Видит Перун, нет моей вины в том, что жив остался. А повязать – повязали, – сурово признался Дубыня. – Я уж без памяти был от уразов, говорят, за мертвого посчитали. Гривну с шеи содрали – я и не помню как.

Он отвернул ворот рубахи и показал не затянувшуюся еще ссадину – это кто-то из викингов стаскивал с его шеи широкую серебряную гривну, служившую знаком его воеводского чина.

– Не уберег – так и новой не стою, – мрачно насупившись, сам вынес он себе приговор.

– Погоди, воевода, судить тебя другие будут. Есть ли на тебе вина, нет ли – разберем, – сказал ему молодой князь. – Едва ли отец сам сюда выберется – ему и на Киевщине дел довольно. А пока он свою волю сказать не прислал – судить вас с Ериком мне придется. Как же ты от них вырвался?

– Жена варяжского воеводы меня выкупила. Меня, гридей моих, кто после сечи в живых остался, да бояр здешних с семействами кое-кого. Она сама – словенского рода, боярина Столпосвета дочь.

– Знаю я боярина Столпосвета, – князь Вышеслав наклонил голову. – Сам вот-вот здесь будет. О дочери все тревожился. Да говорил: он-де голову дает на отсечение, что дочь его против чести ничего сотворить не может и мужа по силам удержит.

– Вот сам и суди, княже, какая его варяжская честь. Служит он отцу твоему, князю Владимиру, а лиходея принял как гостя, поил-кормил его, кров им давал, а биться – и не пробовал. За то они его и не тронули. Сам видел – Околоградье в углях лежит, детинец – в углях, а Княщина целехонька стоит!

– Стало быть, ты, посадниче, варяжского воеводу изменником зовешь? – Молодой князь посмотрел в лицо Дубыне, желая добиться твердого ответа.

– Я ему жизнью и волей обязан, – ответил посадник, угрюмо отводя глаза от его взгляда.

И было понятно, что он хочет сказать: если бы не этот долг, он назвал бы Оддлейва изменником.

– Велика ли его дружина, говоришь?

– Моей не уступит.

– А Ериковой?

– А у Ерика десять больших кораблей было, каких у нас и не строят, и воев всего под тысячу. Да лучше, княже, одному на десять биться и голову честно сложить, а не кланяться лиходеям! Варяг, он варяг и есть – ему Ерик не ворог, а гость дорогой!