Ветер в лицо

Валентина передернула плечами, вышла из-под яблони.

— Это меня яблоня поздравила с добрым утром. Просто за шею холодной водицей...

— Правильно делает, — улыбнулся Кузьмич, подходя к Валентине. — Еще не так надо. Ну, и я ей помогу...

— Это за какие грехи?

— Там видно будет. Федор дома?

— Нет, уже на работе.

— Ну и нам пора. Я тоже заступаю утром.

Кузьмич редко заходил за дочерью, идя на работу.

И вообще он был достаточно сдержан в проявлении своих чувств к ней. Люди его характера не умеют говорить нежные слова. А если прорывается иногда нежность, то и она бывает несколько грубоватой. Они как бы боятся, что их могут обвинить в неискренности, и поэтому сдерживают себя. Кроме того, Кузьмич, видимо, считал, что он для дочери недостаточно подходящая компания — ей значительно веселее пройтись до завода со своей ровесницей и подругой Лидой. У них свои интересы, свои секреты. Что же это сегодня с ним случилось?

Знакомая тропинка через луга была почти сухая — черная супесь забрала воду в глубину. Зато кусты краснотала, ивовые ветки и высокая темно-зеленых трава, на деревянистом стебле держащая целую крону из тоненьких веточек и микроскопического волокнистого листья, щедро одарили Гордого и Валентину прохладными дождевыми каплями. Валентина очень любила эту траву. Она не знала, как ее называют ботаники, а сама с детства привыкла называть «заячьим холодком». Точнее назвать ее нельзя — в мелкой, густой листве зайцу легко найти укрытие, приют и пищу.

Солнце скрывалось в низких облаках. Там, где оно стояло, в небе слегка светилась лучистая беловатая туманность.

Валентина и Гордый шли молча. Но вот Кузьмич наклонился, поднял какую-то палку и пошел дальше, опираясь на нее. Что это? Неужели у него появилась потребность в дополнительной точке опоры?.. Резким, сильным движением откинул палку. Она повисла на осокоре, сбив с его листья целый рой летучих капель. Затем повернулся к дочери, сказал:

— Знаешь, о чем я думаю? Молодость помню. Давно это было... Будто в глубокий колодец смотришь. А там, в глубине, в узком просвете, чья-то фигура. Пошевелишься ты — и она шевелится. А крикнешь — она тебе ответит эхом. Вроде ты, но и не ты... Далекий, маленький.

Валентина с некоторым удивлением посмотрела на отца. Откуда это у него сегодня такая щедрость на чувства?..

А Гордый продолжал:

— Так и детство. Все это с тобой было. А иногда кажется, что приснилось.

То, о чем начал рассказывать Кузьмич, было для Валентины давно известно, но все это возникало в случайных разговорах отдельными мазками в разное время. Сейчас же перед ней возникла целая картина, и ее можно было рассмотреть во всех подробностях.

Вот тринадцатилетний курносый деревенский парень подходит к заводским воротам. Подходит нерешительно, робко. За спиной висит сумка с луковицей и куском черствого хлеба. Ноги черные, потрескавшиеся, пальцы сбиты. На левую пятку не ступает — нарыв. Полотняные штаны, латанные и перелатанные, а неизвестно какой масти рубашка подпоясана веревкой.

— Чего тебе? — глянуло на него из окошка проходной бородатое заспанное лицо.

— На завод хочу, — нерешительно отвечает мальчик. — Мать старые, болеют, а отец умерли...

— А ноги чего такие?

— Не отмываются. Мыл с мылом... воробьиным. Трава такая. Не отмываются.

— Когда отмоешь, тогда придешь, — отвечает заспанное лицо, закрывая окошко проходной.

Целый день у лужи натирает парень «воробьиным мылом» свои потрескавшиеся ноги. Немного отмыл. «Цыпки», конечно, не отмоешь. Но теперь ноги хоть не черные, а серые. Вот только кровь выступала. Надо унять, затем сполоснуть...

На другой день опять приходит к проходной.

— Дяденька, я уже отмыл.

— Что отмыл? — удивленно спрашивает бородатая голова.

— Ноги.

— Какие ноги?

— Да свои. Вы же говорили...

Бородатое лицо широко зевает и, не открывая глаз, говорит:

— Да вон отсюда ко всем чертям. Бродит здесь всякая босячня.

И все же парень попадает на завод. Сначала в прокатный цех, к нагревательным печам. Пол у печей вымощен железными плитами. И такие они горячие, проклятые! Стоять босыми ногами нельзя — все время танцевать приходилось.

— Это что за кордебалет? — кричал старший сварщик такого огромного роста и такой силы, что переворачивал ломиком двадцатипудовые слитки, что мячики. — Присматривайся и учись. Может, люди будут.

Но не вышли из Кузьмича «люди» у нагревательных печей. Не по его силе была эта работа. Приходилось вдвоем с другим парнем, который был постарше, перевозить тачками и перебрасывать в печь за смену целый вагон угля. Тогда нагревательные печи не на газе, как сейчас, а на угле работали. А стальные слитки, перед тем, как они должны идти на прокат, надо нагреть до тысячи градусов. Это тебе не фунт изюма... Слитки подавались в печь не сталкивателем с рольганга, как сейчас, — тачками подвозились, ломиками сваливались. А в печи их тоже надо было ломиками переворачивать, чтобы равномерно нагревались. Ну, попробуй двадцать два пуда перевернуть ломом через топку! Какую это силу нужно иметь?..

— Кантуй, кантуй, парень, — кричит старший сварщик-нагревальщик.

Но где уж его кантовать тринадцатилетнему мальчишке? Сует ломиком, а слиток и не шевелится. Тогда подходит сам сварщик, берет ломик, начинает кантовать.

А однажды парень так угорел у печи, что его отливали водой.

— Знаешь, парень, что я тебе скажу... Пока ты станешь сварщиком, я сам ноги вытяну. Помощи от тебя — ноль градусов... Здесь сила нужна. А у тебя ее, как у воробья. Поищи себе другую работу.

Нет, парень не обиделся на сварщика. Это же благодаря его помощи он остался на заводе. Сварщик сам пошел в мартеновский, попросил, чтобы Гордого приняли подручным. С тех пор Георгий Кузьмич не отходил от мартена.

Что за печь была, когда он впервые подошел к ней! Руду и известняк лопатами забрасывали. Пятьдесят тонн надо было лопатами перебросать. Бросаешь, бросаешь, пока печень не оборвешь. А сталевар, чернобородый черт, кричит:

— Охота!.. Шевелись.

Это он Гордого так называл, потому что тот ко всему приглядывался ко всему охочий был. Парень спины не разгибает, а чернобородый сидит, самогон цедит и луком заедает...

А то еще мастера вспоминает. О, этого пузатого Кузьмич никогда не забудет! Ходил в жилетке, серебряная цепочка от часов на живот свисала. Даже фамилию его Кузьмич помнит — Дятлов.

Пробу стали расковывали в плюшку, подносили ему. А он ее ломает и рассматривает что-то на изломе.

— Что вы там видите, господин мастер? — спросил у него парень.

— На, Охота, понюхай, чем пахнет!..

И ткнул острым стальным куском в лицо. Так парень и залился кровью...

— Много будешь знать — рано состаришься.

С тех пор немало воды утекло. Но до сих пор у Кузьмича видно кривой рубец над правой бровью...

— Так на наших головах науку записывали, — закончил свой рассказ Кузьмич, из-под густо бровей поглядывая на Валентину.

Валентина шла рядом, слушала отца и даже не задумывалась над тем, что рассказ Кузьмича имеет какую-то цель. И вот Кузьмич кашлянул и, сделав большую паузу, между прочим добавил:

— А тебе министерство аж с Урала человека на помощь прислало... И ты отказываешься. Мол, мое личное дело... Не по службе. Хочу — показываю людям, хочу — нет... хочу — принимаю их помощь, хочу — не принимаю. Нам, дочка, так никто не помогал. Боялись, чтобы мы хлеб у них не отбили...

Только теперь Валентина поняла, для чего Кузьмич рассказывал ей о своей тяжелой молодость.