Ветер в оранжерее

Проявив ту силу напора, которой, возможно, гордилась бы моя мать, я ещё до обеда сдал документы в университет, получил направление в общежитие и, съездив за чемоданом на Смоленскую набережную, к вечеру уже поселился в двухместной комнате огромного крестообразного здания на проспекте Вернадского.

Коммуналку отца я постарался покинуть до его прихода, оставив ключи в почтовом ящике, как мы и договаривались.

7

В первый мой вечер в студенческом общежитии я сидел на подоконнике у раскрытого окна на шестом этаже и пытался прочесть пьесу Чехова “Вишнёвый сад”. В комнате я жил пока один. На второй кровати лежал голый матрас с огромным округлым бурым пятном на нём.

Где-то за спиной, с невидимой мне стороны здания, солнце ложилось за дома и пускало ото всего длинные синеватые тени. Внизу мерцал маленький грязненький пруд, и на травяных откосах вокруг него лежало и двигалось множество крошечных раздетых людей. Маленькие, но звучные их голоса летели сквозь вечерний воздух к моему окну. Шестой этаж был расположен необычно высоко над землёй, потому что всё здание, как на котурнах, стояло на огромных бетонных столбах. С голосами купающихся, в которых нельзя было разобрать ни одного слова, долетали до меня, казалось, и запахи травы и прудовой воды. Я поглядывал на этих уменьшенных расстоянием белокожих людей с презрением южанина, выросшего на берегу огромной реки.

Из сотен окон общежития неслась музыка, крики и хохот. Изредка вылетали пустые бутылки, со страшным стеклянным хлопком разбивавшиеся о бетонную площадку внизу.

Вдруг что-то большое, тёмное, пронеслось сверху вниз, едва не задев меня и сильно толкнув в лицо и грудь горячим воздухом. Я отшатнулся и спрыгнул с подоконника и даже отступил на пару шагов в глубь комнаты, когда внизу раздался удар, похожий на звук падения большой картонной коробки, набитой каким-нибудь довольно тяжёлым, но нетвёрдым барахлом.

Шум неукротимого студенческого веселья продолжал нестись изо всех окон, но я почему-то не решался вернуться к подоконнику.

Через минуту послышался истошный женский крик:

— Выключите музыку!

И, немного погодя, ещё два раза:

— Выключите музыку! Выключите музыку!

Один за другим, словно пузыри, стали лопаться и растворяться весёлые шумы, пока не установилась гладкая тишина.

Я выглянул из окна. Прямо подо мною, далеко внизу, лежало разбитое о бетон тело девушки, одетой только в белое нижнее белье.

Это, как я узнал позже, была студентка пятого курса, утром сдавшая на “отлично” госэкзамен по философии.

Таким было моё знакомство с московским студенчеством.

8

Два первых экзамена я сдал на “пятёрки”. На третьем, русском языке и литературе, мне предоставлялась возможность блеснуть знаниями. Достоевского я прочёл тридцать томов, Гоголя, включая самые странные и непопулярные его вещи, помнил почти наизусть, словом, вдоль всей почти узенькой и кривоватой траншеи, прорытой школьной программой в поле русской литературы, я прошёлся широким спрямляющим бульдозером.

Не читал я только “Поднятой целины” и “Вишнёвого сада”, удивительно нудной пьесы, последняя попытка прочесть которую была прервана полётом с двадцатого этажа девушки в белом нижнем белье.

Что касается русского языка, то я, несколько перестраховавшись, просто выучил наизусть два учебника разных авторов.

Вот в русском языке я и блеснул, отчаянно пытаясь ослепить своими знаниями самого Розенталя, принимавшего экзамен. Отчаяние моё было связано с тем, что во второй, литературной, части билета стояли вопросы из “Вишнёвого сада” и “Поднятой целины”.

…Потеряв после этого экзамена малейшую надежду стать студентом московского университета, я ещё около недели прожил в общежитии на проспекте Вернадского, не решаясь что-либо предпринять и мечтая о том, как я напишу повесть о трагической истории встречи с отцом и непоступления в вуз, о том, как эту повесть напечатают, я прославлюсь и получу большие деньги.

Видимо, как раз последние соображения и толкнули меня потратить все имевшиеся у меня денежные запасы на белое сухое вино, лимонный ликёр и пшеничную водку и с большим шумом отпраздновать своё восемнадцатилетие.

Обычно свой день рождения я не отмечал летом, по той простой причине, что родился в начале марта, почти на женский праздник. Но это было, согласитесь, не очень важно.

Попытки оттянуть принятие решения, что делать дальше, были связаны с довольно непростым выбором, перед которым я оказался один на один. Экзамены в университет проходили на месяц раньше, чем в других вузах, поэтому я мог: 1) вернуться в Киев и, не прилагая никаких усилий, а только слушаясь советов матери, поступить куда хочу; 2) попробовать поступить в какое-либо серьёзное высшее учебное заведение в Москве, институт иностранных языков им. Мориса Тореза или что-нибудь в этом роде, — но в случае провала весной я должен был бы отправиться в армию (а в армию я не хотел); 3) поступить здесь же, в Москве, в вузик попроще, так, чтобы наверняка, и избежать призыва в Вооружённые Силы СССР.

Некоторое время мучаясь сомнениями и советуясь с такими же неудачниками, я отступился от небесного журавля в виде престижного иняза, но и в Киев, конечно же, не стал возвращаться, а позвонив матери и попросив денег, через месяц-полтора легко стал студентом одного из московских пединститутов.

Увидев себя в списках зачисленных в высшее учебное заведение, я зачем-то пошёл к отцу.

Лил сильный августовский дождь, разгоняющий прохожих, пускающий по улицам провинциальные ручейки и примиряющий ненадолго с надрывной жизнью чересчур большого города.

Я не торопясь прошёл от метро к дому отца, заливаемый струями дождя, которые всё время меняли своё направление в зависимости от вздрагиваний ветра.

Зонтиков я тогда не носил и не имел, чистосердечно не понимая распространённой боязни промокнуть под дождём. В сочувственных восклицаниях “как ты промок!” мне чудилась невыносимая фальшь. Вообще, надо сказать, я с брезгливым содроганием выслушивал формулы условной вежливости, такие как “приятного аппетита”, “с лёгким паром”, “будь здоров” (это когда кто-либо чихает) и ужасное “ни пуха”, на которое ещё и полагался известный обязательный ответ, который я никогда не мог выдавить из себя. Все эти условные словечки казались мне набором паролей, при помощи которых можно было, как в огромное учреждение, проникнуть в общенародную массу. Но я туда не хотел…

Мокрая рубашка приятно облепляла мышцы на груди и плечах, обрисовывала хорошо прокачанные бицепсы, и подростки, прятавшиеся в подъезде с кассетным магнитофоном, который они держали на руке, как художник держит палитру, с уважением проводили меня взглядом.

9

Дверь открыл армейского вида округлый мужчина с чёрными усами и тряпкой в руках — по-видимому, хозяин мотоцикла “Иж-Планета-Спорт”.

Отец был сильно пьян.