Ветвь оливы

— Угу, пожалуй…

— Но он один из первых в списке подозреваемых, как человек, который очень много знает, в том числе, точно знает, кто возглавляет хранителей.

— Ага… Хорошо, теперь буду знать, в каком статусе его можно упоминать.

— Странно, что мы не поняли раньше, кто он такой.

— Но как? Если мы ничего не помнили.

Он подавил вздох.

— Это вам почти нечего было вспомнить, глядя на него. Но я когда-то видел его таким. Просто я не обращал на него внимания. — В каком-то смысле — оборотная сторона заблуждений Клинора насчет того, кто он сам?

Мы немного помолчали.

— Значит, правда? Генетическая копия?

— Да. Это логично. Его отрава на него самого не действует. И он — это он — в наиболее полной мере, насколько можно представить. Идеальный вариант, чтобы прожить целиком еще одну, новую жизнь.

— Идеальный… Но теперь, когда он здесь, вряд ли он сможет это повторить. — Может быть, мы не бывали собой, отправляясь в прошлое, и все-таки, в этом было много от того, чтобы проживать множество жизней, и даже тем интересней, что не совсем своих. Здесь он мог прожить еще одну свою, практически целиком, от начала до конца, но только одну. Он должен очень дорожить собой. Потому, при первых признаках опасности, он затаился.

— Что ж, не всякому удается прожить даже одну жизнь в роли бога.

Верно. Совершенно. Ничего не скажешь…

— И Жанна его тоже не чувствовала, — добавил я озадаченно, опомнившись. — Она поняла, что что-то не так с нами, что-то не так с Дизаком, но о Клиноре даже не вспомнила. И ведь нельзя сказать, что они не встречались.

— Ну, это проще простого. Мы изменились. Дизак тоже. И случилось это совсем недавно. А Клинор таков изначально. Он не менялся, и она не ощутила никакой перемены. К тому же — ничего личного, он не подходил к ней близко, не преследовал, не проявлял интерес. И что еще она там говорила про «наши тени»? Что они черные? Что в них страх, растерянность, тревога? Вряд ли Клинор хоть раз попадался ей в подобном состоянии. А для нас, произошедшее почти без объяснений, было еще каким ударом.

«Как, выходит, и для Дизака…» — подумал я. Диана права, между нами куда больше общего, чем можно представить.

Снова вошел Антуан. Едва открылась дверь, по комнате разлился сочный и теплый, дразнящий аромат запеченных с яблоками цыплят в душистых специях и свежей выпечки. Антуан водрузил поднос на стол между нами и, еще раз торжественно поклонившись, вышел.

— Кажется, у меня пропал аппетит, — заявил я мрачно.

— С какой стати?

— Понятия не имею, что он сделал с Нейтом. Как он заставил его к нему присоединиться? Переместиться навсегда в сознание человека, который его старше — а продолжительность жизни тут поменьше нашей, и Дизак не был генетической копией Нейта. И вообще никакой. Как он это сделал? Просто обманул? Как? Как заставил играть ему на руку? И зачем ему вообще был нужен Нейт через столько лет — если предположить, что сам он тут очень давно. Разве что, ему был нужен кто-то на подхвате, обладающий нужными знаниями, и кто мог бы оценить размах идеи перед самым наступлением? Почему он был уверен, что все пойдет гладко? Почему Нейт перед самым концом словно очнулся и попросил прощения? Что с ним такое было?

— Накладка сознаний, — сказал отец, смочив усы в большом серебряном кубке.

— ?

— Рауль не сказал тебе? Когда он был в двадцать седьмом веке, он обнаружил, что его сознание, наложенное на чужое, помогло его носителю начать приходить в себя. Правда, не окончательно. Но он начал вести себя нетипично. Стал проявлять больше личностных черт, правда, довольно низменного характера, так, будто в его программе появилась ошибка. Со стороны он казался бы почти нормальным. Только… гм… последней сволочью, и на самом деле, он был по-прежнему управляем со стороны. Он не очень любит это вспоминать.

— Ты хочешь сказать, что он просто тоже был отравлен?

— Судя по всему.

— Что ж… Собственно говоря и отец Франциск вел себя довольно нетипично…

— Ну вот, и даже без всяких накладок.

— Тем более, зачем он ему понадобился? Если он тут же подавил его личность?

— Но ведь не знания. Он решил, что ему пригодится кто-то, кто будет знать, почти так же много как он, чтобы быть ему полноценным помощником. И Нейт сыграл еще одну роль — спутал следы. Отвлек наше внимание. И мы уже не застали Клинора в начале его пути.

За стеной реальности толщиной в молекулу притаилось нечто или, вернее, ничто — температуры абсолютного нуля.

* * *

— Не нужно, — мягко попросил Клинор. — Говоря о них, придавая им слишком много значения, вы придаете им силу.

— Кому это? — опешил я.

— Всей этой нечисти, — ответил он.

«Тьфу ты… — раздраженно подумал я, — вот уж заговаривать об этом всерьез — это точно значит придавать им силу…»

Уж не припомню, что нас потянуло тогда в эту авантюру — возвращаться вдвоем ночью через лес. Вероятно, у Клинора были свои причины для самоуверенности, не только неколебимая вера в небесную защиту. А мне показалось зазорным отставать от тихого благочестивого соседа, намеренного очертя голову двинуться в темную чащу. Но на полдороге я отпустил какую-то шуточку насчет нежити, в которую превращаются похороненные на перекрестках самоубийцы или испустившие дух в канаве неразумные путники — лучше ведь шутить о них, чем принимать всерьез, когда кругом ни души, почти кромешная тьма, над дорогой-то и дело замшелыми призраками проносятся совы, а сворачивать назад — слишком поздно..

— Бросьте! Это всего лишь шутка. Чтобы не заснуть в темноте.

— Шутка? Что же веселого в вашем страхе? — поинтересовался он кротко, и я с трудом подавил желание свернуть ему шею. — Только вера, спокойная и безмятежная, лишает нас страха.

— Разве что вера в крепкую сталь и неподмокший порох! — проворчал я уязвленно.

— Человек никогда не бывает избавлен от страха, — продолжал он после довольно-таки затянувшегося молчания, прерывающегося лишь перестуком копыт, конским фырканьем, душераздирающим скрипом ветвей, шумным хрустом веток по сторонам от дороги, тявканьем лисы или визгом какого-то мелкого зверька, угодившего кому-то в зубы. — Особенно, лишенный веры. Вам не кажется, что это очень печально?

— Очень печально, что на это, как правило, имеются причины, — ответил я недовольно. — Прекраснодушие — это чудесно, но чаще всего оно проистекает из обычной глупости.

Клинор тихо рассмеялся.

— Для вас обычен мир, в котором существует опасность. В котором все не доверяют друг другу и угрожают.

— Неужели вам знаком другой? Если да, то определенно это дивное царство обретается не на грешной земле.

— Верно, — вздохнул Клинор, подняв голову и взглянув на небо — над краешком сплетенных в черное кружево ветвей поднималась луна — лишь начавшая идти на убыль. Она посеребрила дорогу и ветви, залила все мерцающим молоком. Клинор подставил ее свету лицо, мечтательно, будто умываясь в призрачном светлом потоке и улыбнулся, зажмурившись, но когда он открыл глаза, они показались темными и жесткими, а в усмешке притаилось какое-то неприятное злорадство. — Это и есть истинное и верное Царство Небесное. Но скоро оно, наконец, настанет. На земле.

Он сказал это так твердо и уверенно, будто говорил о каком-то решенном и обычном деле.

— Когда-нибудь, несомненно.

Он даже не заметил иронии.

— Весь наш мир одержим дьяволом, — сказал он совершенно серьезно, чем чуть не насмешил меня. И кто тут говорит о нечисти? — Вы когда-нибудь задумывались об этом? Только подумайте, с начала и до конца история человечества — это история войн и братоубийства.

— Да. Что ж тут теперь поделаешь? — В его словах был странный оттенок, который я никак не мог распознать и определить. Слова были привычными и знакомыми, и в то же время, в них чудилось что-то чуждое, и только потому я не разозлился окончательно на эти банальности. — Полагаю, историю о Каине и Авеле вы знаете лучше меня. С начала времен и далее — навеки.

Он покачал головой.

— Все это можно исправить. — Ну разумеется, прекраснодушный недоумок…

Я и не подумал скрывать смешок.

— Знаете, что причиной всему злу, что есть в людях? — спросил он по-прежнему смертельно серьезно.

— И что же?

— Запретный плод. То, что зовут первородным грехом, и то, что не выполоть простым крещением. Плод познания добра и зла.

— Да неужели! Трудновато будет вернуть его опять на дерево. Слишком давно его съели.

— Глупости, — чопорно ответствовал Клинор. — Его можно вернуть иначе. Не спорю, это иносказание, но взяв однажды на себя право судить о добре и зле, всяк вершит этот суд как знает, скорый и неправый.