Вход со двора. Роман-воспоминание

Медунов усмехнулся:

– Это очень нелегкий для меня вопрос, поскольку Разумовский был именно тем человеком, который, может быть, как никто другой, убедил меня в том, что мы воспитали в партии людей, лишенных элементарных человеческих качеств. Я не буду говорить о том, чем он нравился многим, в том числе и мне. Нравился достоинством, выдержкой, правильной речью. Однако все это была искусная ширма, за которой скрывался характер хитрый, холодный, устремленный только к одному – к карьере. Мы, действительно, проработали много лет вместе. Я не помню случая, когда бы он по какому-либо вопросу мне возразил.

– Наверное, это было трудно сделать! – сказал я.

– Да ерунда! Поднимите в архиве материалы заседаний бюро, вы не найдете ни единого возражения Разумовского, хотя других – сколько угодно. Вон Иван Васильевич Калашников, секретарь по селу, возражал часто и очень смело. Более того, Георгий Петрович очень умело обставлял свое подчиненное положение, демонстрировал искреннюю уважительность молодости к опыту. У нас разные вкусы, разные привычки. Я, например, любил охоту, любил посидеть у костра на природе, возле бурлящего котелка, рюмку добрую под уху пропустить. Он, напротив, отдавал предпочтение комфорту. Но если я ехал на охоту, он обязательно приезжал туда. Вижу, мучается, тонкая его душа не принимает того, что называется «пуще неволи». Говорю ему однажды: «Жора, ну что ты себя насилуешь? Езжай домой». – «Да что вы, Сергей Федорович, для меня такое неформальное общение – большая радость».

Когда меня начали травить (а Разумовский знал, что подавляющая часть аргументов – это напраслина чистой воды), я обратился к нему как к секретарю ЦК. Я четыре года, – представь себе! – четыре года подряд просил его меня принять и все четыре года получал отказ. Он был пешкой в команде Горбачева, с этой командой и проиграл все. Сейчас, говорят, где-то на подхвате у Борового… Докатился!

– Знаете, Сергей Федорович, вас боялись… – осторожно вставляю я.

– Владимир Викторович, дорогой мой Володя! Власть должны или уважать, или бояться. Любую власть: коммунистическую, демократическую, социалистическую. Иначе наступают анархия, распри, междоусобица, кровь, страдания и крах.

Я не хочу ни перед кем оправдываться! Но я не сломал ни единой праведной судьбы. Если пересчитать мой трудовой стаж на рабочие часы, он будет минимум в полтора раза больше всей моей жизни, а мне без малого восемьдесят.

Я хочу задать лишь один вопрос нынешним властям: почему вы с такими ссорами делите то, что построили мы? Считаете, что мы сделали плохо, – постройте лучше! Конечно, я человек той системы, я много отдал ей. Меня, как и тысячи таких людей, переделать сложно. Хотя, безусловно, многое сейчас я увидел другими глазами, да и раньше видел, что многое делается не так, что кризисные явления в стране и партии требовали разрешения. Но разве такими методами, как это сделал Горбачев?..

Стоя на автобусной остановке, я еще долго, видел темный силуэт, который медленно растворялся в сумерках парковой аллеи. Сергей Федорович Медунов живет скудно и одиноко, как, впрочем, большинство наших стариков.

Метро, завывая на поворотах, уносило нас с проспекта Вернадского на другую окраину Москвы. Мы со спутником молча сидели рядом, погруженные в свои невеселые мысли. Как потом выяснилось, они на удивление оказались одинаковы. Лучше всего их много-много лет назад выразил знатный вельможа из окружения императрицы Анны Иоанновны, воскликнув в сердцах: «Нам, русским, хлеба не надобно, мы друг друга едим и тем сыты!»

Зигзаги судьбы

Через какое-то время я узнал, что несмотря на горестную расслабленность и старческие слезы, не во всем был искренен Сергей Федорович. Нет, не во всем! Хотя бы в рассказе об исчезнувшем внезапно Погодине. Какие-то важные подробности я узнал позже, когда познакомился с Григорием Ивановичем Василенко, долгое время руководившим Краснодарским краевым управлением КГБ. Генерал Василенко, фронтовик и разведчик, уже в позднем возрасте стал писателем и писал, в основном, о своем военном и профессиональном прошлом, стараясь придать написанному некий приключенческий характер, где происки врагов против Страны Советов обязательно наказывались.

Я заметил, что все кагэбешники советской школы – люди крайне сдержанные и даже через много лет после окончания службы в органах почти ничего о ней не говорят, во всяком случае – существенного, а когда все-таки заходит об этом разговор, то обходятся общими мифами. Хотя часто уже нет никакой необходимости хранить тайну. Но в загадочном исчезновении Погодина был некий секрет, который старались обходить все, кто так или иначе знал этого человека.

На мой вопрос, жив или убит Погодин, Василенко раздумчиво пожевал губами, помолчал, а потом только сказал:

– Скорее жив, чем мертв!

– Это как понимать? – переспросил я.

– А так и понимайте… как я сказал. Погодин исчез практически без следа. Если вы помните, он пропал буквально накануне выборов в краевой Совет народных депутатов. Это было… дай Бог памяти, в августе восемьдесят первого года.

Как первый секретарь горкома партии он, естественно, был кандидатом в депутаты. Я помню, тогда пришлось срочно снимать его кандидатуру с выборов…

Этот разговор с Григорием Ивановичем мы вели после телевизионной передачи, и он тогда, как мне показалось, был расположен к беседе более откровенной, чем всегда. Помешав ложечкой чай, Василенко помолчал и снова слегка усмехнулся каким-то своим мыслям, а потом стал рассказывать:

– Погодин был личностью достаточно сложной, с хорошей деловой хваткой, очень энергичный, внешне сдержанный и крайне властолюбивый. Все, кто общался с ним, отзывались о нем хорошо, отмечая, прежде всего, его деловые качества и… гостеприимность. Гостей, особенно нужных, он умел принять, проводить: Геленджик ведь город, куда ехали многие известные люди из руководства страной, партией, их жены, дети, друзья… Дружеские застолья, а они у моря всегда очень уместны, часто определяли отношения и на более дальнюю перспективу.

Безусловно, Сергей Федорович выделял Погодина среди других. Он чаще с ним общался, особенно на отдыхе. У крайкома и крайисполкома в Геленджике были так называемые дачные квартиры. Там отдыхали в выходные дни в любое время года, чаще, конечно, в теплые дни, секретари крайкома, руководители крайисполкома, их семьи, друзья, родственники. Там устанавливался определенный круг общения. Поэтому Погодин был приближен ко всем, в том числе и к руководителям правоохранительных органов края, которые тоже часто бывали там. Постепенно Геленджик стал тем местом, где в приватных беседах за обеденным столом, за шашлыками на берегу моря, за бильярдом решались или обговаривались весьма важные вопросы. Но у нас уже были сведения, что в Геленджике не все нормально. Директор городского общепита, некая Белла Бородкина, крутила там большие денежные дела и не только входила в ближайшее окружение Погодина, но и была своим человеком в семье секретаря ЦК КПСС и члена Политбюро Федора Давыдовича Кулакова…

– Говорят, когда Кулаков умер, только Медунов и Бородкина получили официальное приглашение на церемонию похорон?.. – спросил я.

– Возможно! Я этого не знаю, точнее, не помню. Знаю только одно, что впоследствии, действительно, были сделаны попытки как-то связать память Федора Давыдовича Кулакова с неблаговидными делами Бородкиной. Но вы не забывайте, что Кулаков умер летом 1978 года, а Бородкина была арестована через несколько лет. Это были как раз те годы, когда она набрала настоящую силу, конечно, в какой-то степени опираясь на свои связи в столичных кругах. Связи у нее были, действительно, серьезные. Вспоминаю такой случай: компания во главе с Бородкиной пирует в одном из загородных домов. И вот ночью, в самый разгар веселья, в дом ворвались грабители в масках и у всех присутствующих, угрожая оружием, выворачивают карманы. А люди гуляют такие, при которых были «карманные» деньги совсем не карманных размеров, во всяком случае, в понимании обычных людей. Грабители эти деньги забрали. Сейчас не помню сколько, но довольно большую сумму. Слава Богу, никого не тронули и благополучно скрылись.