Вход со двора. Роман-воспоминание

Бородкина пришла в неистовство: ах так! Ее, истинную хозяйку города, посмели тронуть в собственном доме! Нет уж, так вам это не сойдет! Команда была дана такая, что грабителей милиция нашла через короткое время, хотя многие дерзкие преступления в Геленджике в ту пору расследовались годами…

Так вот, чтобы не уходить в сторону от Погодина, скажу: так или иначе, но многие факты свидетельствовали, что первый секретарь горкома практически был подотчетен Бородкиной и ею же финансировался.

– А разве КГБ имело право следить за секретарями горкомов? – снова вклиниваюсь я с вопросом.

– А мы и не следили! Вы говорите верно, оперативно разрабатывать партийных работников органам госбезопасности было запрещено, но поступала косвенная информация, подчас помимо нашей воли, что Погодин уже давно и прочно сидит на крючке у Бородкиной. Там было все: и деньги, и женщины, и пьянки-гулянки, и тесные контакты с сомнительными людьми. Словом, когда КГБ арестовало Бородкину, то Погодин отлично понял, что рано или поздно придут за ним, тем более что Бородкина сразу дала понять, что сидеть на тюремных нарах одной ей резона нет. Сергей Федорович, скажем откровенно, Погодина защищал. Я далек от мысли, что делал он это из неких корыстных побуждений (у нас на этот счет не было никаких данных), а вот попытка увести Погодина от ответственности – была. Причина? Их несколько, но одна из основных – это стремление «судить и казнить» исходя не из требований закона, а из своих собственных понятий о законе. Такая в то время сложилась практика: «Я – главный судья на территории, которой от имени партии руковожу. Захочу – сдам в тюрьму, не захочу – помилую.» И никто не вправе был вторгаться на территорию, куда распространяется власть первого секретаря – ни КГБ, ни МВД, ни прокуратура – никто! Вот когда жили не по Закону, а по понятиям! В годы наивысшего взлета Сергей Федорович Медунов был всемогущий человек, и он, к сожалению, далеко не всегда «снимал шляпу перед Законом». Но это, кстати, было распространенным явлением во всей стране…

Последняя их встреча проходила не совсем так, как об этом вам рассказал Медунов… – Василенко помолчал и снова усмехнулся, как бы про себя, а потом махнул рукой. – Ладно, дело уже прошлое… Проговорили они тогда долго, несколько часов, о чем, не знаю. Разговор шел в комнате отдыха и до глубокого вечера. В крайкоме уже никого не осталось, кроме дежурных… Погодин из здания вышел один, а Сергей Федорович еще оставался там какое-то время…

– Получается так, что Медунов был последним, кто беседовал с Погодиным? – спросил я.

– Нет! Погодин в тот вечер сделал еще один визит…

– К кому же, интересно?

– Он заехал в Краснодарский горисполком, к Валерию Александровичу Самойленко… Они дружили, довольно часто встречались. Вот там и был последний разговор, и оттуда Погодин уехал домой, в Геленджик… Мы впоследствии допрашивали Самойленко, он очень нервничал по этому поводу, а потом сильно обижался на меня, что мы осмелились допросить его. Но наша служба была такая…

– Ну и что же установил допрос?

– Сам факт встречи… Я думаю, что Погодин к тому времени уже все в отношении себя решил, а к Самойленко заехал просто как к человеку, к которому испытывал дружеское благорасположение, заехал, чтобы проститься, хотя Самойленко мог и не подозревать, что это их последняя встреча. Безусловно, никакими своими планами Погодин с Самойленко не делился. Хотя для Валерия Александровича эта связь имела не очень хорошие последствия: его придерживали при служебном продвижении и многие годы сознательно не выпускали с должности первого заместителя председателя горисполкома… И этой же ночью Погодин исчез… Он вернулся в Геленджик, отпустил машину, зашел в свой кабинет, был там какое-то время, оставил на столе все свои личные документы – паспорт, партбилет, служебное удостоверение, а потом вышел на улицу. Последний, кто видел Погодина, был постовой милиционер… Было это где-то в районе Толстого мыса. Мы очень тщательно, я бы сказал, тотально его искали, сразу отрабатывая несколько версий. Ну, прежде всего, версию убийства…

– А Сергей Федорович что? – спросил я.

– Я лично ему докладывал об итогах поиска практически каждый день… Попутно, в ходе розыскных мероприятий, раскрыли более десятка ранее совершенных преступлений, нашли несколько припрятанных трупов, а вот следов Погодина – никаких…

– Но ведь вы его искали уже как преступника? – спросил я. – Помню, как-то в Сочи, возле аэровокзала, я видел на стене фотографию Погодина под заголовком «Разыскивается преступник».

– Да, искали как преступника – это верно! – согласился Григорий Иванович. – А он и был преступник! Долгие годы вел двойную жизнь, способствовал масштабным хищениям.

– А Сергей Федорович, как вы думаете, знал о двойной жизни Погодина?

Василенко внимательно, как бы оценивающе посмотрел на меня.

– Знал ли Сергей Федорович? – переспросил он, и снова последовала длинная пауза. Григорий Иванович явно раздумывал, стоит ли углубляться в эту тему. Потом ответил:

– Я думаю, что-то знал. Не все, конечно, но что-то знал. О другом мог догадываться… Вот вы спрашиваете: жив или убит Погодин. Мое личное мнение, что ушел он, а к уходу своему готовился долго и тщательно. Мы прокрутили всю его жизнь, изучили характер. Он фронтовик, прошел немало трудностей, характер имел волевой, твердый, взять на испуг его было совсем не просто, а заманить в западню еще труднее. Впоследствии, анализируя версию «жив или ликвидирован», мы выстроили гипотезу, что исчезновение без всякого следа больше было в интересах Погодина, а если бы его убили и труп обнаружили, то это было бы выгодно тем, кого уже арестовали – можно было валить все на погибшего. Но это, тем не менее, только версия, хотя и очень правдоподобная… Но версия…

Исчезновение Погодина обнаружили, если не ошибаюсь, к концу следующего дня. Времени было достаточно, чтобы раствориться без следа – уехать, улететь, уплыть.

– Уплыть? – изумляюсь я.

– А что? – засмеялся Василенко. – Вполне можно. Море ведь рядом. У нас некоторые товарищи высказывали мысль о подводной лодке. Мы запрашивали по этому поводу соответствующие погранорганы, но нарушений границы зафиксировано не было. Ночь на море была исключительно тихая. Скорее, уходил он в глубь страны.

Я иногда вспоминаю кое-какие вещи и снова утверждаюсь в мысли, что, скорее всего, уехал он из Геленджика на машине, ну а дальше – трудно сказать. Было наверняка у него заранее где-то приготовлено место укрытия, может быть, даже не одно, определен и рассчитан маршрут, изготовлены надежные документы, хорошо заплачено за молчание…

– А как вы думаете, Сергей Федорович догадывался, что Погодин все-таки жив? Может, в том вечернем разговоре в задней комнате кабинета первого секретаря крайкома партии и обсуждались варианты исчезновения? – спросил я.

Василенко рассмеялся:

– Ну вы даете! Да кто же сейчас знает? Все может быть! Вот как-то мне сказали, что где-то в Узбекистане недавно скончался от болезни человек, очень похожий на Погодина. Я такого итога не исключаю, но это уже больше по части простого любопытства. История ведь куда более детективная. Хотя кого она сейчас интересует? Столько всего произошло в стране после, что история с Погодиным – просто детские шалости со спичками, – Василенко махнул рукой.

Разговор наш шел весной 1999 года, через много лет после исчезновения Погодина. Многие уже, наверное, и не знают, кто это такой. А мне было интересно, и я не терял надежды, что мне удастся как-нибудь более разговорить сдержанного Григория Ивановича. Мне казалось, что писатель в нем начинает превалировать над разведчиком и темы его книг все ближе приближаются к современным проблемам. Хотелось вместе порассуждать об этом. Однако другого, более подробного разговора не получилось. После этого было еще несколько коротких встреч. Но в конце августа 1999 года генерал-лейтенант Василенко внезапно умер, скоропостижно, как многие люди его профессии. Накануне мы беседовали с ним в гарнизонном Доме офицеров. Только что состоялся его юбилей, семидесятипятилетие. Было нешумное, приятное от обилия хороших людей застолье. Выглядел он на нем просто замечательно, в парадном генеральском мундире, с широкой колодкой наград, улыбчивый и радушный. Я пожелал ему тогда творческих успехов и долгих лет жизни. Василенко засмеялся и, положив свою руку на мою, вдруг сказал:

– Спасибо, конечно! Но моя пуля, к несчастью, уже летит!

Как чувствовал! Утром не отозвался на телефонный звонок дочери. Дверь взломали, но было поздно. Сердце генерала уже остановилось.

Обслужите товарищей курочками!

Вспоминая то время, я нередко вспоминаю себя, рыскающего по магазинным подвалам и всяким там продовольственным погребам, где можно было что-то достать, приобрести, так сказать, к домашнему очагу. В советское время понятие «купить» чаще заменялось понятием «достать». Особенно активность такого рода повышалась в предпраздничные, а наиболее – в предновогодние дни. Возбуждение охватывало всю страну. Здание крайисполкома (я в то время там работал) напоминало тайное сообщество, где готовился, по меньшей мере, государственный переворот. Обитатели его нервно шушукались, время от времени куда-то стремительно исчезая и возвращаясь с пакетами и сумками, чем-то туго набитыми. Телефонные переговоры были предельно сжаты и велись исключительно на «птичьем» языке и тоже возбужденным шепотом. Профсоюзные активисты, запершись в подвале, выполнявшем в обычные дни роль бомбоубежища, сосредоточенно делили замороженных до алмазной твердости кроликов и кур, с треском раздирали картонные упаковки зеленого горошка и сгущенного молока, пересчитывали пачки чая и банки кофе. В эти дни вся страна, зорко сверкая очами, сосредоточенно делила и распределяла.

Распределительная деятельность шла по двум направлениям – тайному и гласному. Правда, гласной её можно было назвать тоже с некоторой натяжкой, поскольку члены местного комитета, запершись в бомбоубежище или в ином другом «схроне», делили блага для трудящихся так, что лучшая часть все-таки оседала в пакетах самих профсоюзных активистов. Пакеты у них были несравнимо увесистее, чем у рядовых членов, и скрывали в себе продукты, практически недоступные для одноцветной профсоюзной массы, например копченую колбасу. Страна знала, что это был очень важный ориентир в определении места граждан на социальной лестнице, ибо наличие или отсутствие копченой колбасы в домашних холодильниках свидетельствовало об отдаленности или приближенности трудящихся к благам жизни, к ее животворящим источникам. И когда какой-нибудь нервный рядовой член профсоюза начинал вдруг исступленно орать, что мороженый судак, положенный ему в пакет, размером и весом напоминает пескаря, то в ответ ему активист, стоящий у весов, начинал совать под нос свои исцарапанные и красные руки с поломанными ногтями и орать еще более исступленно, «что вот здесь, у этих весов, он стоит уже вторые сутки, а до этого ночью возил и вскрывал ящики с оледеневшими судаками!»