Вход со двора. Роман-воспоминание
Шрифт:
Таков бесславный итог.
Иногда можно услышать: в то время по-другому было нельзя. Все так делали. Наверное, с таким объяснением жить легче. Но ведь неправда и это. Можно было по-другому. И не все так делали. В партии работали сотни и тысячи честных, порядочных, не поступавшихся ни законом, ни совестью людей. Потому и стало возможным в апреле 85-го очнуться от застоя. Потому и нашлись в партии здоровые силы, чтобы возглавить перестройку.
Краевая партийная организация тоже нашла в себе силы и резервы для самоочищения. Трудно, болезненно, но восстанавливаются иные – истинно партийные методы руководства.
Что ж, можно ставить точку? Ведь конкретный носитель той психологии наказан, отторгнут от партии. Но нередко еще встречаем на страницах
Не для сенсации решили мы написать о С. Ф. Meдунове. Для того, чтобы каждый еще раз оглянулся на себя и вокруг себя. Не должно быть больше у нас медуновщины – то есть показухи, парадности, лести, круговой поруки и всего того, что отличало время застоя от того времени, в котором живем сегодня».
И подпись – Вячеслав Смеюха.
– Знаешь! – сказал Медунов с глубоким вздохом. – Обидно не то, что Смеюха написал такую статью. В конце концов, это его ремесло, а то, что инициативу в отношении меня проявила Светлана Шипунова, которую я, можно сказать, опекал, двигал по жизни, а к тому времени она уже была главным редактором «Советской Кубани». Ну, помчались вы в Гагаринский райком, чтобы первыми оповестить всех – Медунова из партии выгнали, наконец! Ну, почему со мной-то не встретились, не поговорили, не выслушали моих доводов…
Он склонил на руки голову, задумался, а потом поднял на меня глаза полные слез. Боже мой! Умирать буду, но не забуду – я видел, как плакал Медунов, тот самый Медунов, от взора которого холодели тысячные толпы – активы, пленумы, сессии, всякого рода высокие собрания, взгляда которого искали, одобрительного слова добивались.
И в то же время я не мог ничего сказать в поддержку жалкого плачущего старика, ибо хорошо знал, что в той среде поступали так всегда и не только с ним. Пришел новый хозяин и все присные, которые вчера ловили улыбку, бросались к его ногам, уже ловили другие взгляды и искали одобрения у другого. В 1989 году хозяином в крае был Иван Полозков, лютый враг Медунова. Ему статья тогда, говорят, сильно понравилась. Наверное, снял он трубку и сказал:
– Молодцы! Выступили по-партийному, остро, принципиально…
А у Светы Шипуновой от такой оценки, естественно, зарозовело лицо от удовольствия! Она тогда прекрасно выглядела. Ведь это замечательно, когда ты нравишься начальнику.
Но вернемся в тот летний день 1992 года, когда мы со Смеюхой все-таки не теряли надежды на встречу с Медуновым. Звонили еще раз и еще раз получили резкий отказ. Я понимал, что без ходатая здесь вряд ли обойдемся, и вспомнил о своем добром знакомом – Федоре Павловиче Зырянове, профессоре истории, к которому Медунов относился с уважением и большим доверием. Начались долгие телефонные перезвоны: Москва-Краснодар, Краснодар-Москва. Наконец Федор Павлович выступил гарантом, что никаких фортелей мы не выкинем и напишем так, как оно на самом деле есть. И на этих условиях Медунов согласился нас принять.
То, что журналистика, дело малосовестное, говорено уже много раз.
Увы, но это было, есть и, я думаю, будет. Во всех общественных процессах, а тем более в политической борьбе, журналисты «рубят просеку» для тех, кто идет во главе сражений: классовых, межпартийных, гражданских, социальных и особенно – за власть. А в такой борьбе, да в нынешних, демократических условиях, когда пиаровские специалисты творят буквально цирковые номера, понятие «честь» и «совесть» столь же противоестественны, как пение жаворонка в полярную ночь.
Я не раз имел возможность видеть проявление властного и, как мне тогда казалось, несокрушимого могущества Медунова. На разного рода публичных собраниях он появлялся уверенный, громогласный, бескомпромиссный, убедительный, особенно, когда настаивал на чем-то. Мне казалось в те минуты, что одним движением пальца он мог привести в действие
механизм, способный возвысить или угробить любого человека. Так оно и было! Все знали, что всякое кадровое перемещение в крае – это сугубо его прерогатива, и без одобрительного кивка Медунова никогда и никого, даже председателем захудалого колхоза где-нибудь в Отрадненском предгорье, не выбирут.Я вспоминаю случай, когда на довольно длительный срок оказалось вакантным место заместителя председателя крайисполкома по вопросам культуры, образования, здравоохранения и другим, как сейчас говорят, гуманитарным проблемам. Должность по тем временам очень солидная и поэтому, естественно, многими вожделенная. Молва с разной степенью достоверности перемывала по этому поводу различные фамилии и имена, и называемые кандидаты время от времени погружались в состояние величия и недоступности, как и следовало быть человеку, которого завтра, вполне возможно, поднимут на высокую властную ступень. Но время шло, слухи оставались слухами, а должность – вакантной. Так продолжалось до тех пир, пока на одной из сессий краевого совета Медунов не решил представить нового заместителя председателя крайисполкома. Сделал он это весьма оригинальным способом. Мне рассказывал об этом Костя Дроздов, помощник Разумовского, который оказался в какой-то степени причастным к этому действию. Когда началась сессия, Медунов, посидев какое-то время в президиуме, удалился в кабинет Разумовского, председателя крайисполкома, Костя находился в тот момент в приемной. Вдруг Медунов открывает дверь и просит:
– Позовите-ка мне Солодухина!
Солодухин Леонтий Алексеевич долгие годы возглавлял краевой отдел народного образования и слыл, как бы это помягче сказать, достаточно бесперспективным руководителем. Уж, в любом случае, его имя ни разу не мелькало в «слуховых галлюцинациях» на вышеуказанную должность, а если бы и мелькнуло, то тут же вызвало кислую мину: «Ну, старик, ты даешь!»
Костя скоренько, как и положено помощнику, помчался в зал и не сразу увидел Солодухина, затаившегося где-то в глубине и перебирающего на коленях листочки бумаги: он готовился к выступлению. Зал сразу заметил чуть взъерошенного от спешки Дроздова и стал пристально следить за его действиями, поскольку внеурочное появление помощника председателя крайисполкома и его торопливое рыскание глазами по рядам, могло означать только одно: кого-то ищет? Кого? И зачем?
Наконец Костя увидел Солодухина, подобрался к нему поближе и, вытянув через три кресла шею, шепотом, но так, что ближайшее окружение все равно услышало, сказал:
– Вас! Да-да! Именно Вас, Леонтий Алексеевич! Срочно! Да-да, Сергей Федорович! В кабинет к Георгию Петровичу! Только, пожалуйста, побыстрей!
Леонтий Алексеевич тут же уронил свои бумажки на пол и покрылся холодной испариной.
– Господи! – читалось на его лице. – Зачем? Что стряслось?
Наша средняя школа, как известно, явление неожиданное, где может произойти все, что, угодно и в любой момент, от массового поноса до взрыва гранаты во время урока географии, что однажды и произошло в Горячем Ключе.
Пока, отдавливая ноги соседям и падая им на колени, тучный Солодухин протискивался меж кресел и выбирался на простор, Дроздов успел вернуться в приемную и занял свое рабочее место. Дверь в председательский кабинет была закрыта неплотно, и он услышал фрагмент окончания разговора, который Сергей Федорович вел по телефону правительственной связи:
– …Мы его сейчас выберем, а потом вам дошлем «объективку» и все остальное… Будем считать, что согласовали…
Не столько опытный, сколько сообразительный, Дроздов понял, что речь идет именно о Солодухине и его назначении на какую-то высокую должность. Логика рассуждений была проста: правительственный телефон, уважительный тон Медунова, «объективка». Словом, пока мучимый сомнениями и спотыкающийся Солодухин пару раз роняя свои бумажки в коридоре, наконец ввалился в приемную, Костя уже понял, что речь скорее всего идет о вожделенной должности зампреда крайисполкома.