Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Гриша изобразил недоумение.

— Что я сказал? Грязный ты. Погляди на себя, а?

— Да я сейчас из душа!

— Все равно грязный! Иди. И я скоро тоже приду.

— Есть! — сказал Гриша.

Капитан нажал кнопку. Вошла Мария Ефимовна. Вид у нее был заспанный.

— Сполоснуться хочешь? — спросил капитан. — Нет? Сейчас мы из этой сони гомеостат сделаем, — подмигнул Фаддей Фаддеич докторше. — Что я сказал, старая?

— Ерунду какую-то, — сказала Мария Ефимовна.

— Время эксперимента семь минут, ик! — сказала Татьяна Васильевна. — Командовать и переговариваться нельзя.

— Ясно, — сказал капитан. — Иди, голуба. Готовься. И радисту скажи: пускай по принудительной трансляции поставит психологическую лекцию номер один.

Формальный лидер стоял у своей душевой в старомодных трусах. Мария Ефимовна в непромокаемом чепце и полосатом французском купальнике. Гриша Айсберг в плавках и майке, которой пытался прикрыть немыслимые ошибки молодости: могильный крест на груди.

Татьяна Васильевна шаталась на кренах с секундомером в руках и портативным диктофоном на шее. Здесь же топтался Диоген с половой тряпкой и шваброй.

Из динамиков принудительной трансляции мерно тек голос профессора: «ПОЛЕ, КОТОРОЕ ОБРАБАТЫВАЕТ ПСИХОСОЦИОЛОГ, ВСЕГДА ПОЛЕ БОЯ, ГДЕ ПЕРЕКРЕЩИВАЮТСЯ ГРУППОВЫЕ ИНТЕРЕСЫ…»

— Ну, по коням! — скомандовал Фаддей Фаддеич.

И все трое на попутном крене влетели в свои кабинки и вцепились в ручки «гор.» и «хол.», чтобы перекрестить свои интересы.

Татьяна Васильевна щелкнула секундомером и властно приказала Диогену: «Запирай!» Диоген одну за другой расклинил двери душевых швабрами, на другую приналег еще и сам, докторша прижала дверь Ефимовны. И вовремя. Буфетчица уже ломилась на волю. Из ее кабины вырывались клубы пара и вопли: «Ой, мама!.. Ой, чтоб вас!.. Ах-ах-ах, горе мое!» На все эти вопли Татьяна Васильевна решительно советовала одно: «Работайте обоими кранами!» Но буфетчица поднатужилась, отшвырнула экспериментатора и бросилась по коридорам и трапам в каюту в своем полосатом купальнике. Она дымилась на бегу и продолжала орать нечто непотребное.

Лидер группы подпрыгивал и извивался под абсолютно ледяными струями. Его вставные челюсти сжались по-бульдожьи, он рычал, фыркал, но крутил, дергал и выворачивал свои краны. И вдруг заорал тонким, щемящим голоском: «Маменьки мои родные!» — ударил в дверь задом, причем швабра переломилась как тростинка; рыкнул на Татьяну Васильевну: «Мать вашу так!» — и вырвался на оперативный простор своего судна без всякого прикрытия, кроме трусов.

Встречные моряки — его подчиненные — столбенели, вжимаясь в переборки.

И только Гриша Айсберг тихо лежал на дне душевой кабины, свернувшись калачиком. Он ни разу и не прикоснулся к кранам. Он был опытным водопроводчиком и чутьем чуял верный путь. Гриша нежился под оптимальной водичкой и слушал трансляцию, из которой гремел голос профессора Ивова: «ЦЕЛЬ НАШЕЙ СОЦИОЛОГИИ И СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ — ГАРМОНИЧНОЕ СОЧЕТАНИЕ ЛИЧНОСТИ И ОБЩЕСТВА…»

— Вы неформальный лидер! — торжественно сказала ему, увидев эту картину, Татьяна Васильевна.

Крошечное судно в океане. Где-то далеко-далеко в тропиках.

На фоне южного неба колышутся красивые невиданные нами цветы. И кажется, что мы на экзотической земле. Только почему-то не летают бабочки и не гудят жуки. Слышится только ровный, ритмичный гул судовых двигателей и голос Саг-Сагайлы:

— Боцман, объясните природу этих растений.

— Спросите у артельного. Сами его за семенами посылали.

— Где он?

— Спасательные круги красит под полубаком.

— Пошлите ко мне.

Чиф и боцман проводили ревизию судового огорода.

— Минутку! — сказал боцман Загоруйкин. Его лицо приняло какое-то сомнамбулическое выражение, тело застыло в странной скульптурной позе.

— Вдохновение опять пришло? — спросил Сагайло.

Боцман Загоруйкин закрыл глаза, и из него вываливалось следующее четверостишие:

Как моряцкий наш народ Рассадили огород. Куда хошь могишь пойтить! Чего хошь могишь купить!

Сам боцман абсолютно и бесповоротно не смог бы объяснить, почему он иногда вдруг становился поэтом.

— Здорово, Загоруйкин! — сказал Сагайло.

Загоруйкин снисходительно кивнул и отправился выполнять приказание.

За дымовой трубой сидела с книгой в руках Татьяна Васильевна. Она была в огромных круглых очках, которые способны изуродовать даже Афродиту. Рядом Диоген чистил сковородки. Он расположился возле пожарного распределительного рожка. К огороду тянулся резиновый шланг для полива растений. Когда Диоген перекрывал вентиль, резиновый шланг набухал под напором четырех атмосфер.

— А все-таки объекты нас дурачат! — сказала докторша.

— Они нас не дурачат, — сказал Диоген. — Судя по ночному бреду, объект номер два без памяти влюблен в объект номер…

— Вы записываете бред?

— Конечно! Он импульсивный, как этот шланг, парень. И хороший.

— Они оба славные, — задумчиво сказала докторша. — Это и интересно.

Ниточкин торопливо поднимался на надстройку по скоб-трапу. Он был в плавках, немыслимой панаме и сильно испачкан в карминной краске, и трудовой пот заливал ему глаза.

— С чем едят эти фокусы? — спросил Эдуард Львович. — То, что это не укроп, я и сам вижу.

— Минуточку! Вы такой ослепительный в топической форме! — сказал Петя, торопливо отвинчивая вентиль на шланге. — Надо сполоснуться, чтобы не разговаривать с вами в таком ужасном виде… Черт! Вода опять не идет! Это механики зажимают!

— В заявке были указаны лук, редиска и укроп.

— Может, семена с Канар занесло ветром? Или с Мадагаскара? — с надеждой спросил Ниточкин. — И чужаки забили наших?