Виктор Вавич (Книга 2)

Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.

– Держите тут пальцем, - сказал Израиль, все глядя на футлярчик.

Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.

– Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку.
– Израиль бережно положил футлярчик на скатерть.
– А что слышно с яйцами? вдруг он обратился к Тае и поднял брови.

Тайка выпрыгнула в двери.

– Покойной ночи, мадам, - крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе.
– Вы, главное, не беспокойтесь, - весело крикнул он, выходя.
– До свиданья, господин Вавич!

Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.

– Я вас провожу, - говорила Тая из кухни, - а то собака.
– И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла.
– Ничего, я найду - не чиркайте спичек.

Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.

– Нет, нет, вы разобьете, - Тая не давала кастрюльку, - вы яичницу сделаете.

Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.

– Слушайте, - сказал Израиль, - ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть!
– Израиль подхватил Таю под руку.

– А у вас есть папа?
– спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги - близко были ворота Израилева дома.

– Папаша?
– сказал Израиль.
– Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя - так он скрипач - он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография - так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.

Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.

– Вы что? Любите музыку?
– вдруг спросил Израиль строгим голосом.

– Люблю, - тихо сказала Тая.

– А что вы любите? Тая молчала.

– Я ж спрашиваю - что? Ну, музыку, но какую музыку?
– почти сердито повысил голос Израиль.
– Музыку, музыку. Ну а что?

– Музыку! Музыку, ну а что?
– передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.

– Жид - еврейка, грош - копейка, - пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.

– А ты давно русский?
– Израиль нагнулся в темноту к забору.
– А? Уже восемь лет есть? Нет? Мальчишки затопали в сторону.

– А раньше ты что был?
– улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами.
– Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.

Мальчишки зашлепали по грязи прочь.

– Жи-ид!
– тоненькими голосами крикнули из темноты.

– Дураки какие!
– шептала громко Тая.
– Мерзавцы этакие.

Израиль стоял у своих ворот.

– Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.

– Фу, фу!

– отряхивалась Тая.

– Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, - смеялся Израиль, - ей-богу: адвокат один.

– Нет, нет, - отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, - нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете!
– она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.

– Слушайте, идите домой!
– сказал Израиль.

– Нет! Никогда!
– все твердила, вытверживала Тая. Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:

– Нет! Ни за что!

– Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.

Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.

И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.

– Хода, Митька!
– визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.

– Жи-дов-ка! довка!
– крикнули в два голоса ребята.

Марья Ивановна

ИЗРАИЛЬСОН сразу не понял, что это сделала барышня. Но потом крепко обтер руку о шершавое пальто и бормотал на ходу:

– Это уже нехорошо. Это уже не надо. Ей-богу, славная барышня.
– И он еще раз обтер руку. Легким воздухом носилась в голове Таинька, пока Израильсон кружил по винтовой лестнице и легко, воздушно прискрипывали ступеньки. Израильсон нащупал стол. Зажег свечку. Дунул на спичку и сейчас же засвистел - тихо, чуть задевая звуком тишину.

На холодной стене над кроватью папа и мама на карточке. Папа в сюртуке, белая борода. Сидит, расставя коленки, а рядом мама в черной кружевной шали. У папы один глаз прищурен, будто он приготовился к удару, но твердо глядит вперед, а у мамы испуганный вид, и она жалостливо смотрит, будто видит что-то страшное. Израильсон как будто в первый раз увидал эту карточку. Он взял со стола свечку и близко поднес к карточке. Он перестал свистеть.

– Что, старики!
– кивнул Израильсон карточке.
– Боитесь, что Илюша крестится?
– сказал он по-еврейски.
– Да?
– Он прислушался - скрипели осторожно ступеньки.

"Если она, - думал беспокойно Израильсон, - сейчас же отведу домой; хорошо, я пальто не снял", - и он протянул руку к котелку. Дверь медленно отворилась, просунулась голова в платке.

– Вам записка, - зашамкала старуха, - с утра еще, позабывала все сказать. За делами, за этими, все забудешь, - и она протянула Израильсону сложенную бумажку.

Израильсон выпустил воздух из груди.

"Илюша, - стояло в записке, - есть дело: приходи, проведем время. Будет Сема и приведет М.И., ей-богу, приходи.

Натансон".

– Вы яиц, вижу, достали, - голосом подкрадывалась старуха.

Израиль уже напялил котелок.

– Берите пяточек, берите и свечку задуйте, умеете? Нет? Залейте водой!

Старуха костлявыми пальцами выгребла яйца и смеялась угодливо.

Израильсон весело застукал по лестнице. Он свистел веселое навстречу ветру и шел, загребая правой ногой.