Виктор Вавич (Книга 2)

У виолончелиста Натансона в маленькой комнатушке было дымно - на этажерке крикливо горела керосиновая лампа без абажура. Вокруг письменного стола гомонили задорные голоса:

– Мажу, тьфу - гривенный!
– раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

– Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить?
– кричал кто-то от стола.

– Марья Ивановна, вас спрашивают, - толкали соседи девицу, спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

– Илюша!
– крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.

– Ура! Познанский!
– все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.

– Внимание, господа!
– он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.

– Господа!
– строго сказал Познанский.
– Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, - лица гостей потухали.
– Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось...

Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.

Познанский сделал паузу.

– Ну а что же началось?
– раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.

– Все стало!
– провозгласил Познанский.
– Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.

– Здесь тоже бастуют, - сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.

– Здесь играют в карты!
– Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.

– Слушай, ты брось!
– хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.

– Что ж нам делать?
– почти крикнула Марья Ивановна.
– Что же делать?
– поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.

– Надо что-нибудь делать, господа!
– говорил Познанский, разматывая кашне.

– Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, - говорил актер с толстым обиженным лицом.

– Тс! Не кричите!
– тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.

– Действительно, чего мы орем!
– сказал Познанский и притянул плотнее дверь.
– Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?

– Ну а что? Что же?
– шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.

– Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.

– Па-звольте! Позвольте!
– перебил всех Познанский.
– Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...

Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.

– Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...

– Кто меня проводит?
– все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.

– Это даже смешно, - сказал Израильсон.
– Ей-богу, это таки смешно.

Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.

– Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.

– Люди же хотят кушать, что?

Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.

Белый крест

ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.

Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".

Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.

Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.

Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.

– Ну что скажешь?
– и пристав ковырнул где-то далеко во рту.

– С добрым утром!
– сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.

Пристав опять заглянул и поморщился:

– Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку?
– и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.

Сорокин снова сморщил улыбку.

– Конечно-с.

– Что "конечно"?
– подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал.
– Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?

– Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.

– Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.

– Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.

– Да пусти ты... а, черт!
– и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу.
– А, дьявол! Тьфу!
– Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.

Сорокин пятился к двери.

Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.

– В чем мой грех?
– крикнул Сорокин.

Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.

– Грех мой в чем?
– крикнул еще громче Сорокин.

– Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, - скороговоркой заговорил пристав.

– Не можешь сказать? Нет?
– крепким солдатским голосом гремел Сорокин.
– А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?