Виктор Вавич (Книга 2)

Лампа трескала последним трепетом огня и вздрагивали вспышки. Филипп то обнимал Надю сзади за плечи, то вдруг бросал руку. Он подскочил к лампе, поднял огонь и снова уселся рядом - Надя не успела привстать.

– Да побудь ты со мной! Что же я, как шельма какой, выходит, в участок, что ли, от меня... так выходит? Не веришь, что ли, выходит? Выходит, я тебе верю во как!
– И Филипп сжал Надину руку повыше кисти. Надя задохнулась, не крикнула.
– А ты мне, значит, никак. Наденька! Слышь, Наденька, - и он крепко тряс ее за плечо.
– Надюшка, да скажи ты мне: вот побеги ты, Филька, сейчас через весь город и принеси мне... с дороги камушек, и я тебе побегу, босой побегу, и через всех фараонов пробегу, и сквозь черта-дьявола пройду. Хочешь, хоть сейчас? Пропади я пропадом!

– И Филипп отдернулся, будто встать.
– И смотрю я на тебя, ей-богу, маешься, маешься, родная ты моя, за чего, за кого маешься? И чего тебе в самом, ей-богу, деле, чего тебе! И куда тебе идти? Сымай ты салоп этот, ну его к черту, - и Филипп в полутьме рвал пуговки с петель на Наденькиной застежке. Он почти сдернул его с плеч, вскочил волчком.
– Я сейчас лампу на щуп налью. Один момент... Момент единственный...
– и Филипп звякал жестянкой, присев в углу с лампой.
– Эх, Наденька ты моя!
– вполголоса говорил Филипп; уж лампа горела у него в руках.
– Эх, вот она: раз и два, - и он обтер лампу и уж брякал умывальником в углу у двери.
– Да скидай ты салоп этот.

Наденька все недвижно сидела и следила глазами, как во сне: и видела, как чудом завертелся человек и как само все стало делаться, что он ни тронет, и не понимала слов, которые он говорил.

– Давай его сюда,- говорил, как катал слова, Филипп, и салоп уж висел на гвозде.
– Сейчас самовар греть будем.
– И он выкатился в коридор, и вот он уж с самоваром и гребет кошачьей хваткой красные уголья из печки. Давай, Надюшка, конфорку, давай веселей, вона на столе! Эх, мать моя! Филипп дернул вьюшку в печке, ткнул трубу самоварную, прижал дверкой. Чудо-дело у нас, во как! А чего у меня есть! Знаешь?
– и Филипп смеялся глазами в Надины глаза, и Наде казалось - шевелится и вертит все у него в зрачках: плутовство детское.
– А во всем городе хлеба корки нет? Да? А эвона что!
– и сдобную булку выхватил из-за спины Филька.
– Откеда? А вот и откеда! Бери чашки, ставь - вон на полке.

И Надя подошла к полке и стала брать чашки - они были как новые и легкие, как бумажки, и глянули синими невиданными цветами и звякали внятно, как говорили. А Филипп дул в самовар как машина, и с треском сыпались искры из-под спуда. Проворной рукой шарил в печке и голой рукой хватал яркие уголья.

– Вот оно, как наши-то, саратовские, вона-вона!
– кидал уголь Филька.
– Хлеб-то режь, ты хозяйствуй, тамо на полке нож и весь инструмент.

Наденька взяла нож как свой, будто сейчас его опознала.

Анна Григорьевна стукнула в дверь.

– Андрей, не спишь?

– Кто? Кто? Войдите, входи, - торопливым голосом отозвался Андрей Степанович.

Анна Григорьевна тихонько открыла дверь. Муж стоял на столе, другая нога была на подоконнике. Он сморщил серьезную мину и замахал рукой.

– Тише, Бога ради, я слушаю.
– И он весь присунулся к окну и поднял ухо к открытой форточке.

Сырой тихий воздух не спеша входил в комнату, и Андрей Степанович выслушивал этот уличный воздух.

– Андрей...
– шепнула Анна Григорьевна.

– Да тише ты!
– раздраженно прошипел Андрей Степанович. Анна Григорьевна не двигалась. И вот, как песчинка на бумагу, упал далекий звук.

– Слыхала?
– шепнул Тиктин.
– Опять... два подряд.
– Тиктин осторожно, на цыпочках, стал слезать со стола.

Анна Григорьевна протянула руку, Тиктин молча оттолкнул и грузно прыгнул на ковер. Он сделал шаг и вдруг обернулся и выпятил лицо к Анне Григорьевне:

– В городе стрельба!
– он повернулся боком.

– Я говорю: Нади нет, Нади дома нет. Двенадцатый час, - голос дрожал у Анны Григорьевны.

– Черт! Безобразие!

– фыркнул Тиктин. И вдруг поднял брови и растерянно заговорил: - Почему нет? Нет ее почему? Совсем нет? Нет? В самом деле нет?

И Андрей Степанович широкими шагами пошел в двери. Он оглядывался по сторонам, по углам. В столовой Санька. Курит.

– Надя где?
– крикнул Андрей Степанович. Санька медленно повернул голову:

– Не приходила, значит, теперь до утра. С девяти ходьбы нет.
– Он отвернулся и сказал в стол: - Заночевала, значит, где-нибудь.

– Где?
– крикнул Тиктин.

– Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.

– Да ведь действительно глупо, - обратился Тиктин к жене, - ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.

– Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, - и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.

– Да мама, да что за глупости, ей-богу.

Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.

– На кого это... войско?

Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.

– В засаду, в участок, - сказал Санька и сдавил брови друг к другу.

– Пойди ты к ней, - сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.

– Ладно, - зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.

Самовар пел тонкой нотой.

– А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, - Филипп тер с силой колено.

Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.

И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.

Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками откашливался:

– Ах ты, черт... ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: "Ай! Батюшки, убивают!" - и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: "Филька, кричит, - стреляют".- "В кого?" - кричу - "В меня!" - кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. "Где стреляют?" - "У нас, в кухне, - кричит, - стреляло, еле живая, - кричит, - я выскочила". Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе!
– Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко.
– Ах ты, дура на колесах!

Наденька улыбалась. Потом подумала: "А вдруг это действительно смешно!"

– Я выношу этую бутылку, - и Филипп толкнул Надю в плечо, - выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!

Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.

– Наливай еще! Ну тебя к шуту, - Филипп толкнул Наде свой стакан.

И вдруг самовар оборвал ноту.

Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.

– А где Аннушка сейчас?
– Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.

– Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс... Разговор все.

Надя остановила палец.

– Почему же? Идут же люди...

– А идут, так... так, - Филипп встал, - мой посуду и все тут.

Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.

Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.