Вилла Бель-Летра

Поскольку выстрел тем эффектнее, чем он внезапней, момент благоприятный — как раз Дарси и не пристало вроде бы умирать: он из тройки писателей самый талантливый, самый красивый и умный. Но в том и его уязвимость: самый-самый обычно и лезет по собственной воле затылком в мишень.

Для романа, перевалившего свой экватор, чья-то смерть почти так же желательна, как была необходима выемка той же фон Реттау из течения нашей истории — для самой нашей истории. Не будь этой выемки, кому бы хотелось ее рассказать?!

Любая история начинается, как известно, с повествователя, потому что история — это рассказ (пусть рассказ — не всегда и история). Разумеется, в умыкании Лиры у тебя как у повествователя имелась своя корысть: если подумать, исчезновение есть лучшая предпосылка сюжета. Достаточно вспомнить Христа. Или, чтоб избежать обвинений в кощунстве, — простое закрытие глаз, когда то, что исчезло и стало невидимо, оживает вдруг в нашей фантазии новым, куда более сочным движением — и красок, и смыслов. Можно даже предположить, что исчезновение — отправная точка всякого творчества: мы не настолько собой хороши, чтоб уметь рассказать то, что есть. Спросите у своей памяти, загляните в мечты — и вы убедитесь, что главное в нас — это воображение. А оно тем и занято, что беспрерывно и тщательно уничтожает, как обещание бедствия, наше есть и сейчас. В некотором роде, форма самоубийства, когда мы поминутно всю жизнь убиваем себя, чтобы выжить затем через память всеми теми минутами, что были убиты в нас непоседливой нашей фантазией…

Ситуация путаная. Но, если двинуться чуточку дальше, придем к выводу, что эта мудреная разновидность самоубийства и представляет собою тот импульс, который объединяет нас всех в стремлении уцелеть. Потому что иное — победа над нами есть и сейчас — это, право же, самоубийство…

Поэтому Дарси покончит с собой. Но — минут через двадцать.

А пока он сидит, размышляя о том, что больше всего ненавидит он письменный стол. Не какой-то конкретный, как, к примеру, вот этот, красного дерева, стоящий четвероногим чудищем посреди его кабинета на вилле, и не тот, что произведен на заказ для его обители в Оксфорде, где ореховая столешница вполне могла потягаться размером с кроватью, — Дарси ненавидел все письменные столы, какие только есть.

Впрочем, это не мешало ему годами проявлять к ним повышенный интерес. Стоило сэру Оскару отлучиться куда-нибудь по делам (будь то встречи с читателями или литературные конференции, куда он приглашался обычно в качестве основного докладчика, а заодно и приманки для прессы), как он, прежде чем вселиться в забронированный номер, подвергал осмотру кабинет и, если стол в нем оказывался «неподходящим», отрицательно мотал головой: «Нет. Ищите что-то другое. Здесь работать я не смогу». Однако внятно растолковать, чту подразумевается им под этим «другим» и в каком роде «другое» надо искать, он затруднялся. Не считая привычки устраивать раз в год ночные вылазки на набережную Темзы с хождением по парапету над рекой, эта блажь была, пожалуй, единственным его чудачеством. Но чудачеством едва ли искоренимым.

Ненависть к помянутым предметам интерьера объяснялась достаточно просто — нескончаемой пыткой молчания, которым они истязали его привередливый дух. А вот излишнюю придирчивость в выборе орудий для добровольно принимаемых мук можно было бы отнести на счет баловства, не будь она проявлением панического беспокойства о том, что с ним будет, когда молчание стола окончательно подавит способности его капризного таланта к сопротивлению. Особого проку ненавидеть это исходившее от любого стола тяжелое, как поступь материализовавшейся вселенской пустоты, гнетущее молчание, заключавшее в себе вечную угрозу писательской немоты, конечно же, не было. Куда важнее было интуитивно почувствовать, что ты сможешь молчать со столом в унисон. И пусть попытки Дарси писать в казенной комнате отеля успехом, как правило, не увенчивались — в большинстве случаев он к столу даже не подходил, — наличие самой надежды на диалог позволяло ему пережить еще одни сутки. Стало быть, выжить на сутки вперед.

Если бы письменный стол на вилле Бель-Летра оказался «неподходящим», Дарси наверняка бы вызвал такси и уехал в первый же вечер, не удосужившись набросать хотя бы записку о причине своего отбытия (и правда, что могло быть глупее подобной записки!). К счастью, этого не произошло: стол «ответил» ему — тем молчанием, которое обещало заговорить.

Поначалу все складывалось как нельзя лучше: Дарси принялся за работу ретиво, почти что с азартом. Писалось не то чтоб легко — ему никогда легко не писалось, — а достаточно споро и быстро. К концу июня он уже подумывал о том, чтобы расквитаться с черновиком в пару недель, затем отдохнуть дня четыре, загорая и плавая в озере, и, набравшись сил, а точнее — освободив свой слух от преследующего речитатива «заговорившей» рукописи, приступить к ее редактированию. По его расчетам выходило, что самое позднее — в начале августа он сумеет освободиться и покинуть Дафхерцинг с чистой совестью, сменив берег Вальдзее на побережье Средиземного моря, где имел обыкновение проводить отпуска.

Однако работа застопорилась. С той минуты, как появилась на вилле Турера, Дарси сник. Каждое утро по-прежнему начиналось с того, что он исправно садился к компьютеру и старательно сочинял слова. Но перечитывать их затем было хуже, чем не писать вовсе: они не звучали, как раньше. В них не было дыхания. Подобно потерявшим сцепку вагонам, они толкались вслепую с противным скрежетом и застревали на всяком перегоне, куда норовил их доставить локомотив обычно столь проворного воображения, пущенный месяц назад по маршруту намеченной фабулы. Слова теперь даже не лгали, как бывало, когда Дарси допускал невольно небрежность и ошибался в их назначении на рубежи — тогда плотно пригнанный текст их сам отторгал, подсказав сбившимся ритмом, как брезгливым тычком в сторону обличаемого лгуна, где схоронился обманщик. В том, чтобы обнаружить и обезвредить затесавшегося в литые шеренги кряжистых строк лжеца, Дарси находил нечто сродни удовольствию: подчистить помарку и выправить стиль было приятно, как приятно бывает вытереть насухо мутное зеркало. А зеркала в его жизни, заметим, значили многое…

Часто он думал о том, что, по сути, всякий добротный писатель сочиняет на незнакомом ему языке. В этом и есть главный смысл — заговорить на языке, которого еще как бы не существует, хотя давным-давно известны (и потому почти безжизненны) используемые им слова. Все равно что разглядеть впервые крест в сплетенных в поперечье палках.

Креста на сей раз, однако, не получалось: слова, в каком бы порядке ни ложились они на экран, были мертвы. Мертвы, как умеют мертвы быть только слова, — так, будто никогда и не жили…

Очень похоже на странный недуг, что приобрел Дарси пять лет назад, когда вдруг проснулся средь ночи и услышал, что сердце в нем оцепенело, что оно не бьется. Длилось это лишь несколько секунд, после чего сердце вздрогнуло и зашлось галопом, разнося по венам густую и горячую, как лава, кровь. Однако в ту пару секунд, что оно в нем молчало, Дарси чувствовал, знал, что он умер.

Поскольку приступы повторялись, кардиолог ему прописал какие-то капли и «полный покой». Пациент усмехнулся. Ему показалось забавным, что клин вышибается клином. Рецепт лечить смерть ее же подобием Оскар сразу отверг: он не слишком желал исцелиться. Это было бы равносильно потугам врачевать собственный стиль. А «умирать на ходу» ему доводилось и прежде. В детстве, случалось, он засыпал в минуты излишнего напряжения сил: играя в футбол, отвечая урок у доски, впервые целуясь с девчонкой и даже однажды — в седле, собираясь взять с разгону препятствие.

С возрастом это как будто прошло. Но как-то, подравшись в студенческом баре, Дарси сшиб кулаком какую-то пьянь и тут же свалился, настигнутый сном, прямо на пол — решили, что он упал в обморок. Однако едва ли то было потерей сознания. Скорее его отместкой за ложь, за неискренность отречения от того, что, пожалуй, являлось предназначением Дарси: он был обречен созерцать. Пробежки по парапету над Темзой были всего лишь проверкой его неумения преодолеть в себе это проклятье — неспособность к действию в его чистом, беспримесном виде, когда то, что ты делаешь, делаешь именно ты, а не тот, кто тобой притворился. Избавиться от дефекта зрения, из-за которого все, что видишь, предстает так, словно смотришь на это со стороны (в том числе на себя; в том числе на того, кто не ты, но внедрился в твою оболочку; в том числе на того, кто за ним наблюдает; в том числе и на тех соглядатаев вас, что всегда будут ты, но тобою при этом не станут; в том числе на того, кто упрямо надеется: ты — это ты), представлялось ему невозможным, а с недавнего времени — даже ненужным: какой смысл менять почерк, если кроме него у тебя, на поверку, ничего-то и нет?

С той поры, как ему показали приснопамятный желтый конверт (черно-белые снимки; сокрушенная мина отца, неспособная скрыть торжества; спертый воздух обмана), Оскар остерегался влюбляться. Очевидным успехом у дам он не дорожил: женщины были лишь повтореньем того, что, увы, повторить невозможно, и потому всякая связь его была мимолетна, сумбурна, обидно скучна и оттого почти унизительна. Объятия и ласки сулили заведомо лишь омерзение — ни намека на радость, пусть скоротечную, ни упования на привязанность, хоть самую вялую, они подарить не могли. Расставшись с очередной оскорбленною пассией, он тупо сидел и таращился в стену, чье белое полотно без мазков и было его состояньем. Если вдуматься, он всегда-то и был — белый лист.