Вилла Бель-Летра

Он пошел ва-банк:

— Разве тот, кто забыл это, я?

Девушка улыбнулась и пожала плечами, обдав его свежим дыханием длинных волос:

— Значит, вам не понравилось?

— Отчего же… Занятно.

— У меня есть еще.

— Там вы тоже на пенсии?

Она рассмеялась. Тут он почувствовал, что лук его жаждет стрелы.

— Не совсем, — ничуть не смущаясь, она взяла его под руку и повела за собой. — Обсудим мой возраст за кофе. Вы меня приглашаете?

Суворов сглотнул и признался:

— Уже пригласил.

Девушку звали симпатичным именем Ника. Несмотря на регулярность встреч (раз в неделю, по субботам, когда они шли к нему на квартиру и вполне рутинно редактировали предъявленные ею страницы), дистанция преподаватель — студент неуклонно соблюдалась обоими. Ни малейшего намека на большую близость. Вернее, разве что только намек, но как бы не пойманный, не разоблаченный, тем паче ни разу не подтвержденный каким-либо безотчетным действием или жестом. Ситуация Суворова забавляла: Ника была хороша собой, талантлива, остроумна и умела держаться так, словно она действительно всего лишь старательная ученица, постигающая секреты писательского ремесла. Свою неспособность сочинять истории «о себе самой» она объясняла с лукавой и обезоруживающей наивностью:

— Понимаете, чтобы писать, нужен опыт. Все говорят. А какой опыт может быть у меня в двадцать лет? Вот и приходится изображать из себя немало пожившую женщину. Да ведь и вы пишете не о себе… Разве нет? Разве не легче вам описать ощущения дряхлой старушки, чем выдавить хоть строчку правды о себе самом?

Говорить ей о том, что «правды о себе самом» у писателя не бывает — до тех пор, пока он писатель, — Суворов не стал. Вместо этого взял и шутки ради сочинил за нее рассказ, сохраняя в строгости стилистику ее прежних произведений. Нике тот очень понравился.

— Ну вот видите! — сказала она. — Чем вы не астматичка преклонных годов, изнывающая от одиночества?.. А еще меня упрекали.

В конце семестра он предложил ей отнести подготовленную сообща подборку в один крупный журнал. Ника оживилась:

— Вы полагаете, они напечатают?

— Посмотрим. По крайней мере попробовать стоит.

О том, что там работает его хороший товарищ, наставник умолчал.

Поначалу редактор энтузиазма не выказал, но, когда Суворов подал ему фотографию автора и сообщил, сколько ей лет, у того загорелись глаза:

— А давай!.. Может, чертова баба — московская Франсуаза Саган. Ты ее уже трахнул?

— Нет, — ответил Суворов и для убедительности побожился.

Редактору он не сознался, что один из рассказов сочинен им самим.

В июне они были опубликованы. В университете как раз начинались каникулы, так что особого шума не вышло. А спустя две недели Ника, вроде бы собиравшаяся ехать с подругами к морю, неожиданно позвонила ему и сказала:

— Ты дома? Я еду к тебе.

По этому «ты» и звенящему от волнения голосу он безошибочно понял, что с платонизмом в их отношениях покончено. Ему сделалось грустно, словно он обманул сам себя, но не знал, на каком повороте событий.

Ника с порога кинулась ему на шею. Он отметил, что она пахнет чуть слышно травой и гораздо сильнее — бедою. Суворов заставил себя приобнять ее плечи. Руки врали. И не только его: он чувствовал, как врут все четыре, стараясь покрепче сцепиться в объятии (рефлекс казнимого, хватающегося за ноги палача). Он тоскливо спросил:

— Что ты сделала с волосами?

— Потом, — сказала она. — Я хочу тебя.

Избитость реплики Суворова покоробила. К тому же не отпускало ощущение, будто Ника его и не видит. Она слишком спешила. Ему приходилось терпеть. Он с отвращением думал: я как учитель, вынужденный слушать дилетантскую декламацию длиннющего стихотворения, заданного им же вчера. Приходится, скрестив руки, смотреть в угол комнаты и кивать головой, не имея возможности перебить прилежного ученика, вызубрившего текст наизусть, но едва ли понявшего его содержание…

Потом она оттолкнула его и заплакала. Суворов оделся и подождал. Он просто сидел рядом на стуле и смотрел на нее, пока она не заснула.

— И кому же ты мстила со мной?

После сна лицо у нее сделалось совсем девчоночьим и почти некрасивым.

— Отцу. Матери. Всем…

Она рассказала, что сегодня случайно повстречала приятеля, с которым не виделась со школьной поры. Она его даже любила — в той жизни, что принадлежала всецело ей одной, когда еще не было и в помине пожилой женщины-двойника, о которой интуиция Ники знала больше, чем ведала о ней самой ее незрячая душа. И вот теперь, нахваливая прочитанные им в журнале рассказы, приятель пригласил отпраздновать ее посвящение в литераторы к себе на дачу. Она согласилась. Глядя на балагурившего без умолку паренька, она пыталась поймать в себе прежнее чувство влюбленности. Так и не определив для себя, любит его или нет, Ника решила просто довериться воле течения — быстрых минут, что уже несли их на электричке к его загородному дому.

Первое, что она увидела, войдя в комнату, были светлые волосы, спадавшие с тахты тяжелыми влажными прядями. Непроизвольно ойкнув, Ника хотела было уйти, но в это мгновение из-за вспугнутых ею волос поднялась голова. Если волосы принадлежали сестре окаменевшего в дверях одноклассника, то восставшая из-под них голова была не ее, а мужчины. Он был ей знаком.

— Мой отец! Представляешь?..

Пораженная, Ника тут же помчалась домой, но, опомнившись, передумала и позвонила с вокзала Суворову. На остановке она наткнулась на вывеску парикмахерской.

— Мне хотелось их уничтожить. Стереть, понимаешь? Я как будто бы там увидала себя.

Он понимал. Ника осталась с ним на ночь. Из ее сумбурных признаний Суворов узнал историю беззащитной и маленькой жизни, запутавшейся в странных ролях, что ей навязала судьба.

Будучи поздним ребенком, Ника явилась на свет, когда ее родители уже и не чаяли обзавестись детьми. Ее лелеяли, с трех лет дарили охапки цветов, ей шили роскошные платья, ее называли принцессой. В общем, ничего необычного — подобных случаев сотни. Потом она подросла и стала писать. Мать исправляла ошибки, смеялась и называла ее своей сестренкой-разумницей. Отец обращался к ней тоже — «сестра». Они стали большими друзьями. Так бывает в тех семьях, где родители намного старше своих дочерей, а супружество их уже очень давно не нуждается в общей постели.

Но вчера эта ладная жизнь пошла прахом: отец ее предал. Он предал обеих. Оказалось, он не был ни муж и ни брат. Вместо этого был он любовником той, что приходилась сестрой-близнецом ее, Ники, ровеснику, и что хуже всего — сверстнику первой любви.

— У меня было чувство, будто это я… Я там лежу. Я бы там и лежала, если б не… Если б не он. Понимаешь?

Он понимал.

Утром Суворов ее проводил до метро. Потом бродил по Москве, стараясь отвлечься от каверз сюжета. А когда вернулся домой, раздался звонок.

— Вы, подлый развратник. Совратитель детей… Я запрещаю вам — слышите? Запрещаю! — встречаться с моей дочерью. Я нашлю на вас прессу. Негодяй…

— Скажите, ведь это были вы, не она? Это вы писали рассказы? — прервал эскападу Суворов.

На другом конце провода воцарилось молчание. Трубку прикрыли ладонью. Где-то совсем далеко он услышал, как рушится вздохом чей-то долго строимый мир. Трубка легла на рычаг. Больше он Нику не видел…

Размышляя над тем, зачем мать предпочла сделать все, чтобы дочь унаследовала историю ее жизни, Суворов удовлетворительного ответа не находил. В чем бы ни крылась причина, это было жестоко. Попытка заставить время обернуться вспять закончилась чудовищной комбинацией инцеста, в котором ему самому, Суворову, отводилась роль потерянного в одночасье отца, брата и единственного возлюбленного. Из всех возможных ролей эта была — глупейшая… Но как литератор он ее заслужил: в действиях матери прослеживалось то же стремление автора наделить надежной судьбой персонаж, что и в каждом романе, подписанном именем «Суворов». Получалось, инцест для него — что-то вроде проклятья, заказанного первым же его рассказом, в чем был свой заслуженный смысл: жизнь пишет тебя по тем же канонам, по которым ты пишешь ее… По сути, все творчество — кровосмешение двух двойников: протагониста и автора.