Вилла "Грусть"
Шрифт:
– Дядя Ролан, ему такого нельзя наливать!
Меня удивило и тронуло, как просто она назвала его: "дядя Ролан".
– Что, обжигает?
– спросил он, весело таращась на меня.
– Ничего, привыкнете.
Он уселся в кресло, тоже некогда голубое и тоже выцветшее, как диван. Потрепал прикорнувшего у его ног пса и отхлебнул глоток адской смеси.
– Ну как дела?
– спросил он Ивонну.
– Ничего.
Он покачал головой, не зная, о чем еще спросить. А может, ему не хотелось болтать при незнакомом человеке. Он ждал, что я заговорю первым, но я смутился не меньше его,
Я украдкой рассмотрел его. Густые темные волосы, лицо грубоватое, красное, но зато в больших черных глазах с очень длинными ресницами какое-то очарование и нега. Должно быть, в молодости он был красив, хотя и несколько специфической красотой. Губы же, на удивление, тонкие, насмешливые, очень французские.
Видимо, он принарядился к нашему приходу: надел серый твидовый пиджак, широковатый ему в плечах, темную рубашку и надушился лавандовой водой, галстука на нем не было. Я все старался найти между ними родственное сходство. И не нашел. "Ничего, - подумал я, - до конца вечера еще далеко, найду. Вот сяду напротив них и буду смотреть на обоих. И в конце концов, конечно, подмечу сходство в жестах или мимике".
– А у тебя, дядя Ролан, теперь много работы?
Меня удивило, каким тоном это было сказано. В ее вопросе прозвучала и непосредственность ребенка, и бесшабашность женщины, говорящей со своим любовником.
– Ох уж эти мне американские железяки... все эти чертовы "студебеккеры"...
– Замучился, дядя Ролан?
– Теперь голос стал совсем детским.
– Да нет. Просто в моторе у них...
Он не докончил фразы, как будто вдруг понял, что нам неинтересно слушать о всяких там технических подробностях.
– Ладно... Ты-то как?
– спросил он Ивонну.
– Ничего?
– Да, дядя.
Она задумалась о чем-то. О чем?
– И отлично. Ничего так ничего. А не пройти ли нам к столу?
Он встал и положил мне руку на плечо.
– Эй, Ивонна, ты что, не слышишь?
Стол стоял под окном у стеклянной двери, ведущей в гараж. И был накрыт скатертью в клетку - белую и цвета морской волны. На нем - рюмки "дюралекс". Дядюшка усадил меня как раз куда мне хотелось - на стул напротив них. На их тарелках лежали круглые деревянные кольца для салфеток с вырезанными по кругу именами: "Ролан" и "Ивонна".
Дядюшка вразвалочку пошел на кухню, и Ивонна снова пощекотала мою ладонь. Он вернулся с блюдом "нисского салата". Ивонна разложила салат по тарелкам.
– Ну как, вкусно?
– Гра-фу пра-ав-да пришлось по вкусу?
– обратился он к Ивонне.
И, по-моему, безо всякой насмешки, с чисто парижскими юмором и любезностью. Кстати, я никак не мог понять, откуда у этого "савойца" (ведь сказано же в статье об Ивонне: "Она уроженка наших мест") такое отличное произношение, какого и в столице теперь не встретишь.
Нет, они совсем друг на друга не похожи. У Ивонны такие правильные черты лица, тонкие руки, изящная шея, что рядом с ней он казался еще более грузным и неуклюжим, чем тогда, когда сидел в кресле. Мне очень
хотелось бы знать, в кого она такая зеленоглазая и рыжеволосая, но я слишком уважал французские семьи и их тайны, чтобы спросить об этом. Где теперь отец и мать Ивонны? Живы ли они? Чем занимаются? Я по-прежнему потихоньку наблюдал за Ивонной и ее дядюшкой. Оказывается, у них есть что-то общее в манерах. Например, оба низковато держат нож, когда режут, и медленно несут вилку ко рту, оба одинаково щурятся, отчего вокруг глаз образуются морщинки.– А вы кто по профессии?
– Никто, дядя, - отвечает Ивонна, прежде чем я успел открыть рот.
– Неправда, - пролепетал я.
– Неправда. По профессии я писатель.
– Писатель? Вы - писатель?
Он посмотрел на меня безо всякого выражения.
– Я... я...
– Ивонна уставилась на меня с дерзкой усмешечкой.
– ...я пишу книгу. Вот.
Я лгал так уверенно, что сам себе удивился.
– Вы пишете книгу? Книгу?..
– Нахмурившись, он слегка пододвинулся ко мне.
– Детектив, что ли?
Он улыбнулся с облегчением.
– Да, детектив, - прошептал я.
– Именно детектив.
В соседней комнате с шипением зазвонили часы. Они все звонили и звонили. Ивонна слушала их, приоткрыв рот. Дядюшка взглянул на меня: ему было досадно, что они принялись звонить так не вовремя. Они фальшивили, и я никак не мог понять, что же они вызванивают. Лишь когда он гаркнул: "Только проклятого Вестминстера не хватало!", я догадался, что эта какофония - лондонский колокольный звон, правда очень унылый и тоскливый.
– Проклятый Вестминстер совсем ополоумел. Он все время бьет по двенадцать раз... Я сам с ума сойду с этим мерзавцем. И как я его до сих пор не выбросил...
– Он говорил о часах, словно это был какой-то его личный враг.
– Ну что, слыхала, Ивонна?
– Я же тебе сказала, это мамины часы. Отдай их мне, и дело с концом.
Он внезапно побагровел от ярости, так что я даже испугался.
– Они останутся у меня! Поняла? У меня.
– Ладно, дядя, ладно...
– успокаивала его Ивонна.
– Пускай они останутся у тебя. Возьми себе этот паршивый Вестминстер.
Она взглянула на меня и подмигнула. Он убеждал меня в своей правоте:
– Поймите, если не станет проклятого Вестминстера, мне будет одиноко...
– А мне эти часы напоминают детство, - сказала Ивонна.
– Они всегда мешали мне уснуть...
И я представил, как она лежит в кроватке в обнимку с плюшевым мишкой, широко раскрыв глаза.
Последние звуки были отрывистыми, словно икота пьяницы. Наконец Вестминстер затих, словно захлебнулся.
Набрав побольше воздуху, я решился спросить:
– Она жила здесь, когда была маленькой?
Но так торопился, что он ничего не понял.
– Он тебя спрашивает, здесь ли я жила, когда была маленькой? Дядя, ты что, оглох?
– Конечно. Она жила там. Наверху.
Он ткнул пальцем в потолок.
– Да. Я прямо сейчас покажу тебе мою комнату. Дядя, она еще цела?
– Ну конечно, я в ней ничего не трогал.
Он встал, собрал наши тарелки и вилки и унес их на кухню. Потом вернулся с чистыми.
– Вы любите мясо поподжаристей?
– спросил он.