Винделор. Книга вторая

— Кушайте, не стесняйтесь, — настаивал Маркус, голос тёк, как масло, но звенела фальшь. Он махнул рукой, слуги в сером поднесли вино, плескавшееся в хрустале. — У вас был долгий путь. Спальни готовы, одежда чистая, всё за мой счёт. Не думайте о деньгах, вы в моём доме.

Он говорил долго, слова лились, как река, скрывающая камни: о благородстве Аласад, о сделках, звеневших золотом, о прибыли, росшей, как тени в ночи. Нэн поднесла ложку ко рту, мясо коснулось губ, Илай последовал, движения медленные, будто ждал разрешения жить. Винделор не шевельнулся, взгляд резал блюда, пальцы замерли на ноже — привычка, не отпускавшая, как тень прошлого.

Маркус замолчал, откинулся в кресле, свет люстры блеснул в его морщинах.

— Дорогая Нэн, — начал он, голос тише, но острее, как лезвие в бархате, — прости, я не помог твоему дому, когда вы тонули. Теперь всё иначе — ты под моей защитой. Скажи, знаешь, где твой отец? Конечно, знаешь. А знаешь ли, что у него есть бумаги, что сожгут Вайсов? Я хочу предложить сделку. Выслушай.

Он наклонился, пальцы сжали стол, глаза сузились, как весы, взвешивающие судьбу.

— Дай мне эти бумаги, — продолжил он, голос твёрже, — и, когда Вайсы рухнут, я верну вам всё и больше. Башня, склады, фабрики Вайсов — всё ваше. Ты займёшь их место, Нэн. Что скажешь?

Нэн замерла, ложка дрогнула, взгляд упал на стол, где мясо остывало. Илай поднял глаза, дыхание сбилось, пальцы теребили плащ — тень боли мелькнула в лице. Винделор прикрыл глаза, губы дрогнули, взгляд резал Маркуса, как нож, ждущий часа.

Маркус откинулся, пальцы сжали хрустальный бокал, свет блеснул в глазах, сузившихся, как весы.

— Как вы можете знать, — начал он, тень насмешки в словах, — в нашем городе пять семей режут друг другу глотки за власть. Не золото и не связи решают, кто выше. Здесь другая игра.

Он замолчал, взгляд скользнул к стеклянным стенам, где город тонул в огнях, и продолжил, вырезая слова:

— Башня Аласад — самая высокая, её сталь разрежет небо, но Вайсы дышат в спину. Их громада растёт, как налоги. Нам нужно прихлопнуть их, раздавить, и наш дом станет хозяином. Мы готовы поделиться пирогом с тобой, Нэн.

Он наклонился, бокал звякнул о стол, пальцы дрогнули.

— Нам нужны бумаги твоего отца, — сказал он, голос твёрже, как лезвие в шёлке. — В них — грязь Вайсов, их поджоги, ложь. С этими листами мы прикончим их. Подпишем договор — стройка их башни встанет, твоя поднимется. Отдашь половину дохода — скромные пятьдесят процентов, — и будешь поддерживать нас. Имя Теркол вернётся, Нэн, и взлетит выше. Звучит сладко, не так ли?

Маркус улыбнулся, но тепла в улыбке не было — лишь блеск глаз, ловивших свет, как дракон на двери. Он махнул рукой, слуга замер у стены, тень, готовая исполнить приказ.

— Всё просто, — продолжил он, голос мягче, но сталь звенела. — Я дам всё для похода: еду, плащи, оружие. Отправитесь в руины и принесёте бумаги.

Нэн замерла, ложка дрогнула, взгляд упал на стол. Илай сжал стол, пальцы побелели, взгляд метнулся к Нэн, её боль резала его. Дыхание сбилось, в глазах мелькнула тень — Мира, Марлен, их лица тонули в словах Маркуса. Винделор улыбнулся шире, но глаза сузились — слова Маркуса звенели, как фальшивый медяк, пустой звук, знакомый сотню раз. Пирог был отравлен, и он знал цену сделкам.

Маркус поднялся, голос тише, хрипотца цеплялась за воздух.

— Сегодня отдыхайте, — сказал он, махнув рукой. — Мои люди сопроводят до комнат. Завтра решим всё.

Ужин угасал, как костёр под ветром. Шёлк одежд шуршал, шаги стихли в коридоре, зал тонул в тишине. Слуги в сером выступили из-за колонн, шаги мягкие, как касание ветра. Один кивнул Нэн, другой повёл Илая, третий шагнул к Винделору. Они шли через зал, мрамор гудел, люстра звенела, точно оплакивая день. Коридор встретил шёлком стен и запахом смолы, тёплым, но душным. Двери — белое дерево, резьба весов и драконов — расходились, открывая комнаты, дышавшие роскошью: бархатные покрывала, золотые подсвечники, окна, смотревшие на пустырь. Нэн вошла первой, шаги стихли, слуга закрыл дверь с глухим стуком. Илая отвели дальше, комната меньше, зеркало над кроватью отражало бледное лицо с тенями под глазами. Винделора оставили последним, дверь скрипнула, открывая тьму, пахнущую пылью и металлом, несмотря на бархат.

Ночь легла на башню, стеклянные стены ловили свет фонарей, тишина накрыла коридор, тяжёлая, как дым плавилен. Но шаги — тихие, настойчивые — резанули тишь. Илай постучал в дверь Винделора, три коротких удара гудели в дереве. Дверь скрипнула, впуская его, плечи сгорбились, плащ колыхнулся, как тень у костра. Винделор стоял у окна, взгляд исследовал город, пальцы перебирали монетку с драконом. Илай прошёл к кровати, бархат прогнулся, скрипнув, он уселся, глядя в пол, где свет подсвечника рисовал блики. Тишина повисла, густая, как морозный воздух степи, в ней тлела искра — слова, ждавшие часа.

— Я хочу помочь ей, Винделор, — сказал Илай тихо, голос слаб, как треск угасающего костра.

Винделор обернулся, взгляд резанул полумрак, губы дрогнули.

— Я знаю, — ответил он, голос хриплый, как шорох ветра. — Потому что ты видишь в ней Миру.

Илай сглотнул, горло сжалось, как камень лёг на грудь.

— Не только, — выдохнул он, боль тлела в словах. — Марлен тоже. И, наверное, больше всего — себя.

Тишина повисла, тяжёлая, как дым за окном. Винделор шагнул ближе, пол гудел под сапогами, взгляд блуждал по бледному лицу юноши с тенями под глазами.

— Я не против помочь, Илай, — сказал он, голос твёрже, но мягче, как угли под пеплом. — Но пойми: всех не спасти. Порой надо отпускать, иначе мир сожрёт тебя.

Илай поднял взгляд, глаза блеснули, влажные, как пруд у складов.

— Она как они, Вин, — вырвалось, голос дрогнул, как нить, готовящаяся порваться. — Я не смог их сохранить.

Винделор стиснул зубы, тень прошла по лицу, он шагнул к кровати.

— Мира ушла, Илай, — сказал он тише, голос низкий, как треск поленьев. — Ты должен жить дальше.

Он не сказал, как. Знал, что нет ответа, нет пути. Сам учился дышать после потерь, превращая боль в привычку. Не знал, получится ли у Илая, но знал: если нет, город сожрёт его.

— Я понимаю, но… — Илай запнулся, рука скользнула под рубаху, пальцы дрогнули, вытаскивая кулон — потёртый, серебро тускло блеснуло. Он сжал его, взгляд упал на металл, боль проступила, как рана.

Винделор сел рядом, кровать скрипнула. Кулон — последнее, что осталось. Вес вещей, ставших важнее жизни, доказательство, что кто-то был, любил, потерял. Он протянул руку, потрепал волосы Илая — жест резкий, но тёплый, как угли.

— В твоей жизни будет много потерь, — сказал он, голос хриплый, но ровный, как нож, режущий правду. — Много боли, грязи. Таков мир. Можем только брать уроки и не наступать на те же камни.

Илай сжал кулон, пальцы побелели, взгляд замер на бликах. Тишина накрыла, густая, как мороз за стеклом. Он выдохнул, пар вырвался в полумрак.

— Можно я останусь? — спросил он, голос дрогнул, слабый, как шорох листвы. — Не могу спать один.

Винделор не ответил сразу. Были времена, когда он сам не мог спать в одиночестве, когда тени у кровати казались знакомыми, когда ночь была не отдыхом, а временем, что нужно пережить. Теперь знал: иногда достаточно, чтобы кто-то дышал рядом.