Вино мертвецов
Шрифт:
– Ммм… – облизнулась пожирательница сыра.
– Люсьен давай вопить: “Я открываю газ! Я открываю газ!” А тут малец пролез между отцовских ног и говорит: “Чего это вы разорались? Малыш Жожо сказал, что хочет есть”. Тогда я вынула из сумки перочинный ножик, открыла да и говорю: “Держи-ка, сорванец! Поди отдай Жожо!” А Кармен в слезы: “Мама!” И тут младенец на полу открыл свой ротик и говорит: “Едлить твою в бога, в мать! Вот семейка! Хоть бы газеточку какую, сто ли, дали почитать… А то умлёшь со скуки!” А Кармен видит – я ухожу, одной ногой уж за порогом, побледнела, завыла: “Мама! Не уходи просто так! Дай нам хоть что-нибудь, пока Люсьен не подыскал работу!” А я задрала юбку да как пёрну: “Вот вам! И больше мне вам нечего дать!” Кармен побледнела: “Ох, мама!” Люсьен всё “газ” да “газ”: “Открою газ!” И тут вдруг входит господин в приличном канотье, с папкой под мышкой и спрашивает: “Семейство Латижель?” – “Латижель”, – отвечаю. “Отлично. Я от газовой
– Аминь! – сказал большой скелет, перекрестившись.
– Аминь! – смиренно повторил скелет с голландским сыром.
– Аминь! – подхватило могильное эхо.
– Аминь! – робко пискнул Тюлип.
Повисла тишина. Потом большой скелет пошмыгал носом и шепотом сказал:
– Неужто… клянусь… Да точно! Тут пахнет мужским духом!
– Мужчина? Здесь? – удивился скелет с голландским сыром.
– Здесь? – удивилось эхо.
– Мужчина… – начал было Тюлип, но с ужасом сообразил, что он и есть этот мужчина, и, испуганно взвизгнув, помчался прочь по темному туннелю.
Но далеко не убежал. Очень скоро его настигла волна голосов – жуткий, адский, дикарский рой, – захлестнула, ворвалась в уши и милостиво предупредила: лучше посторониться, убраться с дороги… Он так и сделал: притаился за первым попавшимся надгробием и стал ждать.
– Едрить тя в бога, в душу! – раздался милый детский голосок. – Темнотища, выколи глаз! Совсем как у тебя в утробе, мама! Только там, помнится, еще и дышать было нечем – папаша затыкал отдушину. Брр… Зажги скорее спичку, мудак!
– Слышишь, душечка? – занудил мужской голос. – Нет, ты слышишь, что говорит твой сыночек?
– Нене! – устало проговорил женский. – Сколько раз я просила тебя не ругаться? А уж сейчас-то и подавно не место и не время!
– Какого хрена! – дерзко отвечал ребенок. – Я, что ли, виноват, что мы здесь очутились? Если бы этот мудак не трогал газовый кран…
– Слышишь, душечка? Нет, ты слышала, что он сказал? – опять запричитал мужской голос и зазвенел трагически: – Я знаю, знаю сам, мои родные! Да, я преступный отец! Но разве мог я подумать, что конца нашим мукам не будет!
– Иди ты на хрен со своими муками! Чему и правда нет конца, так это твоему занудству!
По стенам подземелья заплясали блики света, и вот вся-вся семейка с эпическим, доисторическим, библейским, апокалиптическим гвалтом продефилировала перед Тюлипом. Впереди – руки в карманы, окурок в зубах – вышагивал малец. За ним валила свора разновозрастной и разнополой детворы. Куча-мала в два-три десятка сорванцов неслась клубком и кувырком, как многоглавая гидра или лихой гигантский спрут навеселе, со щупальцами вразлет. Все это месиво орало, мельтешило, топало, толпилось, растекалось, пускало слюни, ссало, пукало, блевало, сжималось, разжималось и толкалось, совало пальцы в рот и в глаз и в зад; и от него несло мочой, дерьмом, козлиным духом и пахло материнским молоком. И тут хватало всякого: большого, малого, короткого и длинного, кургузого, округлого, квадратного, параболического, яйцевидного, трапециеобразного, усеченно-конического, выпуклого, вогнутого, горбатого, прямого, стоячего, торчком, болтом, бананом, огурцом, висячего, соплей, тряпицей, съёженного, молодцом, упругого, зеленоватого и красноватого, синюшного и с желтизной, чернявого и белобрысого, и лысого, и рыжего… Оно кишело гнидами и вшами, клещами, блохами, глистами, было покрыто струпьями, грибками, лишаями и паршой. Все в язвах, чирьях, колтунах, экземе и прыщах. Оно хворало и чахоткой, и чесоткой, коклюшем, краснухой, золотухой и чернухой, подагрой, астмой, простатитом, хореей, гонореей и дурной болезнью – наследственной, в подарок от отца, от матери, от предков, и личной! собственной! самостоятельно приобретенной! своими средствами! Вся эта молодь, разухабистая, бодрая, неслась мимо Тюлипа, сперма земли, семя рода людского, неумирающее сорное зерно! с гнилой, нечистой кровью, искони испорченной отравой, гнусными микробами, отборнейшей заразой! первостатейной! уникальной! Экстра-класс! на выбор! лучшая коллекция! только для вас! свободный вход! бесплатный выход! неистребимое зерно! мощный выброс! боекомплект трухлявых хромосом-уродов, шизиков, бандитов-прохиндеев! живучие, упорные семена! они повсюду всходят! прорастают!
в сортире! в борделе! в грязи! в нищете! на войне! на крови! в голодуху! в огне! среди злобы и смерти! где, как и в ком угодно! за девять месяцев! Раз-два! Раз-два! Левой! Левой! шалопай! весельчак! головорез! сопляк! проныра-шкет-отродье шлюхи, добрый пастырь несытых паршивых овец на выгоне тысячелетий! Орава бушевала, гомонила, так что у Тюлипа чуть не лопались барабанные перепонки. А позади шла мать, святая, дивный образ. Тащила двух малюток, подхватив обеими руками, а третьего – в животе. И истошно кричала:– Осторожно, ребятки! Мои милые детки! Тихонько! А не то зашибетесь!
– Пошла ты! – отвечала свора.
– Поосторожнее, прошу вас! Умоляю! Ангелочки мои! Херувимчики! Здесь столько камней!
– Ага! Жожо как раз один сожрал! – орала свора.
Они помчались дальше, а сзади показался муж.
Супруг! Мужчина! Отец семейства! Предводитель! Производитель! Мозг костей человечества! Его хребет! Его сперма, вы слышите, сперма! Он полубог! Квинтэссенция! В рубахе и жилете, с пенсне на носу Он яростно отбивался от настырных детишек – несколько самых мелких ошивались у него между ногами, кусали на ходу за яйца, забирались под брюки, пролезали в карманы, дергали за волоски, карабкались, куда могли, мочились ему в ладонь, испражнялись в другую, отгрызали пуговицы, глотали их, выблевывали, снова глотали, кое-как переваривали. Он отбивался, стряхивал детишек, но они возвращались, он их кусал – они совали ему пуговицы в рот, и он, давясь, глотал. И причитал:
– Видишь, душечка? Ты видишь, что они творят, твои детишки? Так для чего же, спрашивается, открывал я газ? Но все равно – я-не-жа-ле-ю! Нет, душечка! Ведь кое-что мы выиграли: уж больше твоя матушка не явится нам докучать!
Едва он произнес эти неосторожные слова, как в дальнем конце подземелья послышался голос:
– Да неужели? Это же Кармен! Кармен, моя дочурка!
– Мама! – взвыла несчастная.
А муж не сразу понял, что случилось. Застыл, оторопев, пока детишки лопали его жилет. Потом, не говоря ни слова, крутанулся и задал стрекача, а вся шарага – следом, швыряя в родителя камни, осыпая отборной бранью и увлекая за собою матушку с двумя малютками в руках и третьим в животе, она тоже кричала – куда же ты, милый! – и три мерзких скелета насмешливо гикали и бежали за ними вприпрыжку…
Наконец все умчалось и стихло, и Тюлип вылез из укрытия.
Не шевелиться!
От земли шла промозглая сырость. Тю-лип брел вперед, дрожа всем телом. Каждый раз, когда его вытянутая в потемках рука натыкалась на стенку, она покрывалась ледяными каплями. Струйки воды стекали по камням. С противным жирным хрустом лопались под ногами тараканы. Разбегались во все стороны крысы. Пахло плесенью, сырой землей, влажным камнем. Многократное эхо его шагов отдавалось и замирало далеко позади, как будто его преследовала целая толпа мертвецов. Тюлип долго бежал, потом замедлил шаг и наконец вышел к просторной могиле, освещенной сальными свечками.
– Всем привет! – проговорил он, еще не успев отдышаться.
Ответа не последовало.
Посередине могилы скелет с надвинутым на глазницы козырьком и со свечкой в руках лихорадочно суетился вокруг ржавого фотоаппарата.
– Не шевелиться! – прокричал он гулким, как из бочки, голосом, и все кости его заскрипели. – Сейчас вылетит птичка! Не шевелиться!
Перед объективом стояли шестеро рослых легавых в сюртуках и рубашках с жесткими воротничками, из-за которых они так высоко держали голову, словно их распирало от гордости или от их жилетов дурно пахло. На лацканах красовались подобающие форменные нашивки: два скрещенных зонтика и сверху шляпа-котелок. Ниже пояса все шестеро были абсолютно голые, если не считать громоздких сапог на ногах. Они стыдливо прикрывали руками срамное место, зато сзади взору наблюдателя открывался ряд мясистых розовых задниц, – видимо, в таком виде их похоронили.
– Внимание! – возгласил скелет, скрежеща челюстями. – Сейчас вылетит птичка… Сейчас, сейчас…
Он приник к аппарату, поднял свечу и собирался нажать на спуск, но тут второй справа легаш чихнул, да так сильно, что рухнул, распался, разлетелся в прах; когда же этот прах рассеялся, Тюлип с удивлением увидел, что от легавого остались только сапоги, усы, котелок да зонтик.
– Насмарку! – Скелет заломил руки. – Все насмарку! Опять насмарку!
– Не ори! – сказали легавые. – Давай еще раз! Начинай!
– Я-то, конечно, начну, – вздохнул скелет. – Но, господа, прошу вас, будьте внимательны! Готовы? Приступаем… Раз… два…
Он протянул дрожащие костяшки к спуску… Но не успел прикоснуться, как из пупка четвертого легавого слева высунула голову жирная крыса, с любопытным видом зашевелила усиками и осведомилась:
– Что это тут такое делается?
– Насмарку! – исступленно крикнул скелет. – Все насмарку! Опять насмарку! Эта тварь получится на снимке!
– Ну вот еще! – встрепенулся легаш и хлопнул по носу свою квартирантку. – Пошла вон!