Виноградники ночи

Была пятница, муэдзины выли, заглушая звон колоколов. Марк вступил на крытую брусчаткой площадь, окруженную ветхими строениями — и во-время: он увернулся от людской толпы на соседней улице: мусульмане шли на пятничную молитву как войско идущее в сраженье. Угрюмо сверкают глаза, сжаты кулаки. Ни звука — лишь мерное, в такт, шуршанье сотен ног по отполированным за столетья камням, пятна света на каменных лицах.

Англичане уйдут, а они — останутся. Не выкорчевать оливы из этой земли, не вытоптать виноград. Не передвинуть камни пустыни. И пастухи по-прежнему будут бродить вслед за овцами по холмам; ослы, едва не падая от усталости, упрямо везти свои дребезжащие арбы, а отчаянные мальчишки — гарцевать на изящных гибких конях… И как тогда, возле дома Руди — снова эта мысль: ты чужак… Но чужак ли мар Меир, цепь рода которого размоталась в прошлое на семь поколений, и чужаки ли все те, кто, ближе к вечеру со всех концов города начнут пробираться к древней стене, едва видной из-за глинобитных домишек, теснящихся вокруг нее… И чужак ли отец Никодим, чей Бог почиет на соседней улице? У каждого — свой удел в этом мире, в этом городе. Каждый обрабатывает свой надел. Хватит рассуждать, пора хоть что-то взять в рот!

Марк достал кошелек, пересчитал деньги. За три дня, проведенные в монастыре, он выспался, но не наелся. В кошельке осталось лишь несколько монет, и все же хватило на свежую булку, густо обсыпанную кунжутом. Марк расправился с ней уже у выхода из Шхемских ворот. Остановился возле колодца. Ухватившись за маленький медный рычаг, подставил воде ладонь, напился. Была середина дня.

Уже через несколько минут он выяснил, что магазин мара Меира закрыт — верно, хозяин начал готовиться к встрече субботы… И Марк двинулся по Яффо — прочь от Старого города. Пару раз, у Центральной почты и на углы Бен-Иегуды проверил, нет ли слежки. Но никто не шел за ним — и впрямь, время, проведенное в монастыре, не пропало даром.

Свернул на круто взмывающую вверх улочку, вышел к Невиим. У клиники доктора Коэна посверкивал серебристой эмалью «форд» с откидным верхом, рядом с фалафельной сидел на земле араб в своей халибие. Марк прошел, не останавливаясь, мимо подъезда дома № 52, мимо особняка, где меня еще нет, к синим воротам с крестом, оберегавшим тенистую глубь двора. Дверь в белую мазанку была распахнута настежь, деловито стучала швабра.

— Добрый день! — крикнул Марк — можно войти?

Стук прекратился, и Герда возникла перед ним — в переднике, с волосами, туго перехваченными косынкой.

Она стояла и молча смотрела на Марка.

— Здравствуй! — сказал Марк. — Шабат шалом!

— Я тебе снова понадобилась?

Развел удивленно руками.

— Ты всегда мне нужна.

— Ладно… Проходи. И вытри ноги!

— Да-да, конечно.

— Я уже заканчиваю уборку.

Огляделся, повесил шляпу на гвоздь, подсел к столу. С момента первого посещения ничего не изменилось… Цветы в высокой жестяной кружке — на сей раз хризантемы. Сняла передник и косынку. Упали на плечи тяжелые волны волос.

— Хочешь пить?

— Да.

Плеснула в стакан воды из кувшина. Поставила перед ним. Села напротив.

— Ты мне не рада…

— Чему радоваться? Если ты появляешься, жди неприятностей. А потом исчезаешь, не попрощавшись.

— Прости.

— Ты был в магазине. Разговаривал с этой… накрашенной толстухой. И даже не поздоровался со мной!

— Я не мог этого сделать. Мне очень неприятно, — помедлил, и снова, с расстановкой, — мне, действительно, неприятно…

— Она тоже… в деле?

Взял стакан, выпил залпом воду. Она была теплая, с кисловатым привкусом.

— Мы все в деле — хотим мы или нет. Когда это понимаешь, становится легче…

— Бедный! И тебе бывает трудно?

Поднял на Герду глаза.

— Трудно. Но я должен справиться. Иначе перестану уважать себя… А потом уеду.

— Куда?

— Не знаю… Куда-нибудь в Европу.

— В Европу?! Ты не понимаешь, о чем говоришь! Ты знаешь, что такое Европа? Ты жил там?

— Нет.

— А я жила! Они ненавидят нас! И если не убивают, то только потому, что не могут! Я никуда отсюда не уеду! Хватит!

На мгновенье он прикрыл лицо руками… Отдернул руки. Герда молча смотрела на него…

— Хочешь есть?

— Не знаю… Да, наверно.

— Тогда сними пиджак.

— Слушаюсь.

Повесил на спинку стула; поверх — кобуру на ремне.

Отошла к керосинке. Зашипело на сковородке масло.

— Ты все время таскаешь пистолет?

— Да. Уже и замечать перестал.

— Будешь яичницу?

— Конечно!

Поставила перед ним тарелку с глазуньей, со шматом черного хлеба. В большой чашке — кофе, подернутый молочной пленкой. И Марк стал есть, макая хлеб в желток, подбирая по краям белую накипь, а потом, уже медленнее, прихлебывать маленькими глотками кофе…

— Извини. Больше ничем угостить не могу.?

— Да что ты! Спасибо. Так вкусно!

Подумала, коснулась пряди волос у плеча.

— Давно хотела спросить тебя…

— Да?

— А где твои родители?

Чашка замерла на полдороге. Отвернул лицо, проговорил глухо:

— Погибли, когда я был еще маленький. Их автобус обстреляли арабы на шоссе между Иерусалимом и Яффо… Мы жили тогда в Иерусалиме, на выезде из города. Теперь этого дома нет… Там построили какую-то больницу… Ходил в гимназию. Как все… А когда остался один, дед взял меня к себе в кибуц… Но вскоре я ушел от него и уехал в Тель-Авив.

Сказал так тихо, что она едва расслышала:

— Не хотел приезжать… Я не хочу возвращаться назад… Но — что делать… Так надо.

— Мы создадим свое государство и нас перестанут убивать!

— Дай-то Бог.

Не отвечая, она смотрела на него — неотрывно и… требовательно? Стало очень тихо. И в вязкой этой тишине — лишь гулкий стук сердца. Марк встал, обогнул стол, склонился над Гердой… Все тот же внимательный неотступный взгляд…

И он положил ей руки на плечи, приблизил лицо. Увидел, как веки ее опустились, и осторожно, сначала — одно, потом — другое, коснулся их своими губами…

В огромном гулком зале поскрипывают шаги, кто-то отодвигает стул, щелкает кнопкой лампы… Слышно все; кажется, даже улавливаешь дыханье десятков людей. Так проходит жизнь — под ярко-зеленым конусом света, в перекрестье взгляда и страницы, бережно переворачиваемой, дышащей, живой… Она и впрямь оживает как только ты открываешь ее, всматриваешься в нее, словно выпускаешь из заточенья. Чья-то душа, безмолвно спавшая во тьме хранилища, вдруг вздрагивает, благодарно открывает глаза…

Однажды из подсобки, откуда выдавали книги с разбором (в этих попытках было замиранье сердца, чувство риска) получил старинный, с золотым тиснением том. Как бывает достаточно часто — искал одно, натолкнулся на другое. Интересовался Междуречьем — попал в Палестину. Там были старые гравюры; желтые, полустершиеся фотографии прошлого века. Горы и кусты, и снова горы с вьющейся меж них дорогой, устремленной вверх. И вдруг на плато, зажатые со всех сторон подступившими холмами — древние стены с угловой башней, а за ними — кресты церквей, серпы мечетей. Иерусалим.