Висенна. Времена надежды
Шрифт:
Разве ж так рассказывают хорошую легенду? Да еще родовую? Да еще таким двум красавицам? Вечером, под вино хорошее, чтоб огонь камина бросал приятные отблески на развешанную по стене благородную боевую сталь, да на рубины или там сапфиры в ожерельях… А не наспех умывшись после бессонной тревожной ночи, в чужом доме!
Тигренок даже поморщился.
Впрочем, некоторые детали он бы девушкам все равно открывать не стал. Предок его, получив Камень на шею, сказал: «Утопиться маловат, а мстить как раз!» — и потратил всю оставшуюся жизнь на охоту. Выслеживал громадное зверье по всей северной и западной лесной окраине, пока его самого не поймали и не казнили Обрывом — парень не знал, что это означает, но хвастаться тут было нечем. Или то, например, что люди собрали великое войско, покуда Лес стоял на развалинах взятого Теуригена. Обложили все выходы из котловины; весну и лето морили зверей голодом — а те выкапывали из ледников тела
Стены здания содрогнулись. Сын тысячника и за ним девушки испуганно подпрыгнули на лавках. Тигренок живо взял себя в руки, выглянул на улицу: над южными воротами поднимался жирный черный дым. Потом долетел истошный рев, лязг и грохот. По улицам туда и сюда забегали вооруженные злые мужики. Прямо с неба упало бревно, пробило крышу соседнего дома и застряло стоймя. В коротком промежутке тишины люди услышали странный жутковатый шорох: ежи из десанта засыпали город метательными иглами, звездочками и прочими снарядами. На углу проулка свалился бегущий стражник, и Тигренок поспешно отпрянул от бойницы.
Еще некоторое время в окно доносились звуки боя. Потом кто-то отчаянно заколотил дверным молотком. Стражник открыл зарешеченное окошко:
— Кого несет нелегкая?
— Михал, воевода Великого Князя! Сын тысячника здесь?
Тигренок спустился к двери:
— Я здесь. Чего надо?
— Хватай девок и бежим. Город возьмут к полудню, не позже. На северную калитку побежим!
— Ах ты сука северная! — рявкнул стражник в самое ухо Тигренку, — Как посла обидел, разозлил их, да на город натравил, а нам теперь детей… Да имущество… Все дымом пойдет за твою гордость северянскую?! — открыл дверь и попытался ударить воеводу мечом. Тот умело отклонился и врезал стражнику кулаком в ухо, уложив его поперек порога.
— Можешь мне в рожу плюнуть, Тигрик. — воевода отхаркнул черную слюну, — Не то на саблях с тобой сойдусь, хоть конный, хоть пеший. Только потом! Щас девок хватай, вели своим остолопам щиты взять — я вижу, у вас у всех есть — и побежали. Живей! Князь прав был. Это они и есть!
— Кто «они»?
— Да потом же!
Тигренок обернулся: девушки уже стояли за спиной, а городская стража озлоблено переглядывалась с воеводскими четниками. Может, он бы и не решился. Но тут проулок опахнуло ветром, забило дыхание ядреным звериным запахом: прямо над головами прошел огромный, черный и страшный боевой грифон.
Боевые грифоны прекрасно умеют садиться на крыши.
Сначала выбирается подходящая: длинная, и чтобы поменьше печных труб. Затем грифон примеривается и начинает разгон. Точнее, ускоряющийся спуск по невидимой винтовой лестнице. Последний виток спирали делается как можно быстрее, потому что с земли по грифону в этот момент садят чем попало. Чьелано заходит вдоль конька, проскальзывает до первого свободного пятачка между трубами. Распахивает крылья во всю ширину, а лапами вцепляется в коньковый брус. На несколько ударов сердца все внимание зверя вжимается в подушечки лап: держит ли крыша? Но вот знакомое ощущение: опора плывет под когтями. Тогда небожитель резко складывает крылья, перенося вес — свой, десанта и груза — на коньковую балку. Крыша мгновенно схлопывается вдоль конька — в сторону движения грифона. Зверь давит на конек, а тот — на треугольники стропил. И стропила падают — балка на балку, треугольник на треугольник. Пока, наконец, не доходит до фронтона. Конечно, высокие щипцовые стены делают из камня. Но дом все же не крепостная башня. И потому мало какой фронтон может выдержать удар. Если же вспомнить, что посадку грифоны тщательно разучивают; если не забывать о тучах метательных снарядов, поджидающих самых нерасторопных — то выходит, что грифон не опускается на крышу вальяжно и плавно, а бьет в нее черной или золотой молнией.
И каменный фронтон тотчас выплескивается поперек улицы!
Словно вино из оловяной чарки, смятой в припадке ярости. Будто пиво из пробитой бочки. Точно вода сквозь дыру в плотине, за миг перед тем, как и самая плотина перестанет быть.
А вокруг и сверху летят черепичины, кувыркаются деревяшки с калабашками, корзины, пух, недосохшее на чердаке белье, черные от сажи кирпичи дымохода… Звуков нет: все покрывает рокот глиняной чешуи дома, бьющейся в осколки об уличную брусчатку.
Увидав такое, маленький отряд в ужасе присел
за щиты. Воевода опомнился первым, и тотчас махнул рукой, указывая еще свободную улицу. Но было поздно. Съехав с крыш, не отряхиваясь, бросились к ним запыленные, перемазанные известковой крошкой и чердачной трухой, люди — больше восьмерки. Почему-то они не доставали оружия; и только Тигренок понял все сразу, побледнел и сдавил Камень, болтавшийся поверх брони.Улочку обмахнул прохладный ветер; синее небо пропахали черные молнии — небесные звери заходили прямо на Ратушу. А ниже их трепались короткие зеленые знамена — Тигренок вспомнил, как хмурые солдаты лагерной охраны вставляют их в заспинные перевязи, и над жидкой цепочкой смертников летит хрип высокого полуседого начальника:
— …Тем прощенье! И слава вечная!
— Это приговоренные! — выкрикнул он с непонятным облегчением и потянул клинок: вот, наконец, и все!
Воеводские четники прыгнули вперед: трое разом. Смертники навалились на них страшным визжащим комком; свистнули сизые лезвия. Плеснуло красным; Ирка и Катя уткнули меловые лица прямо Тигренку в бока — чтобы не видеть. Потом комок распался. Из всех нападающих уцелело трое, они деловито разобрали сабли задавленных четников, привесили на руку тарчи. Воевода и Тигренок переглянулись: кабы не девушки! Самый смелый из трех — громадный лесовик — подошел уже близко; глубоко посаженные глаза смотрели повсюду и в никуда. Вдруг он отшатнулся и заорал что-то дикое, яростное — указывая на девчонок.
Двое других попятились. Потом прыгнули вправо. Но не попытались обойти, не стали нападать. Сорвали дверное полотно, мимоходом зарубив хозяина — кинулся с кухонным ножом, несчастный дурак! И воткнули дверь поперек улочки, пытаясь закрыть дорогу.
Со спины набежала восьмерка Тигренка — наконец-то догнали, растяпы! А с чистого неба ударила еще одна черная молния, и еще, и еще, и посыпались из высоких седел новые и новые четверки с зелеными вымпелами на спинах.
— Вперед, прорубаемся, пока не заделали проход! — прохрипел Михал. Выхватив сабли, восьмерка встала клином, имея воеводу впереди, Тигренка замыкающим, а девушек внутри, и кинулась прямо в спасительный переулок. Пришельцы с неба сперва отшатнулись к стенам, но потом стеснились кучей — кто-то уже вывернул камень из брусчатки, еще двое отодрали шесты от навесов. Трое первых, с оружием что-то быстро и громко объясняли, размахивая рваными рукавами — Тигренок не оглядывался и не прислушивался. Бежали переулком, выскочили на Водовзводную — и тут поняли, что уйти им не дадут. Новые и новые четверки выскакивали изо всех щелей, вот уже пять восьмерок сомкнули кольцо. Только зеленые почему-то не нападали.
— У них оружия нет, вот и боятся, — пересохшими губами прошептал старший восьмерки. Тигренок прикрыл глаза: некстати вспомнились задавленные четники — обругал:
— Дурак! Это приговоренные, я их в лагере вчера видел. Ничего они не боятся. Мы живыми нужны, вот и медлят…
Потом вспомнил еще Ратушу и посольство от Леса, и чуть не заплакал: девушки нужны. Девушки, а не они! Их походя стопчут.
Между тем зеленоспиные ворочали снятые двери, выдергивали балки из крылец, волокли куски разваленных при посадке крыш. Закладывали улицу. Стиснув зубы, Тигренок послал восьмерку на прорыв, и сам побежал следом.
Приговоренные не сражались. Подкатывались в ноги, хватали за руки — словно не замечая, что горожане рубят их почем зря. Раньше, чем Михал понял, что происходит, он и Тигренок с девушками оказались в сплошном кольце жердей, обломков бруса, снятых дверей — и трупов с нелепыми зелеными флажками. А вся восьмерка городской стражи — деловито увязана обрывками бельевых веревок, иные собственными поясами — и уложена рядком поперек улицы. Вымпелы Леса полоскались впереди и за спиной; в окнах и на балконах, и на крышах. Снова одинокий смельчак оказался почти вплотную. Воевода напал на него — лесовик проворно обежал Михала, увернулся от сабли Тигренка, подскочил к Ирке. Та с визгом замахнулась растопыренной ладонью.
— Есть! Это она! Я узнал! — завопил смельчак, и умер тотчас: воевода рубанул его сзади. Но ктото в кольце зеленых уже услышал, и там поднялся к небу дымовой столб — знак. А потом еще и еще.
Дымы поднялись у самой Ратуши, наместник велел туда и править. Оба грифона, золотой Кергаллер и пестрый Винтерай, в два размаха достигли площади на Водовзводной, где улица немного расширялась, обходя большой колодец. Чьелано штурмовых групп изрядно помяли крыши окрестных домов, а кое-где и вовсе снесли. Саму площадь закрыли с обеих сторон доставленные грифонами смертники. Они и сейчас лихорадочно громоздили камни, балки. Спарк видел, как вытолкнули из окна неподъемный шкаф, муравьишками облепили его и волокли — утвердить поперек улицы… Посреди грязно-серой площади, на круглой колодезной крышке сидели четверо. Двух Спарк не узнал и не пытался, третья — похоже, девушка: волосы длинные, и плащ пятнистый, точно как во сне.