Високосный год: Повести

Эта перепроверка вызывалась не только практической необходимостью, но и неуверенностью Лисицына в себе, которая появилась у него после прозрачного намека начальника на его деловые качества… Как много значит неосторожно и запальчиво брошенное вскользь едкое замечание вышестоящего начальника, когда подчиненный принимает это близко к сердцу.

Шофер Сергей работал на грузовике, возил с поля выкопанную картошку, и Степан Артемьевич сам вел машину.

Опять та же картина: за лугами, обкошенными прохоровскими косарями, начиналась залежь. Трава в пояс, везде кудрявятся ольшаник, ивняк. На ольхе побурели и растопорщились мелкие шишечки с семенами, на ивах зажелтела листва. Кустов было много, в низинах они стояли шпалерами. Поле превратилось в целину…

Дороги уже не было заметно, поехал прямиком, огибая островки мелколесья, заросли иван-чая, осота, багульника. Причудливая смесь разных трав в самом диком состоянии: гусиный лук, ветреница, мятлик, трясунка, лисохвост, журавельник. Почти все травы отцвели, только журавельник еще радовал глаз синенькими, в пять лепестков цветками и сочными листьями, похожими на листки купальницы.

«Поле, поле! — подобно былинному витязю подумал Степан Артемьевич. — Сколько труда надо вложить, чтобы заново все это освоить! Но какова тут все-таки почва?» Он остановил машину, достал лопату, с помощью которой Сергей иногда выручал свой газик на бездорожье. Копнул поглубже, вместе с дерном выворотил красноватую глину. «Плодородный слой тонок, — заключил он. — Раньше пахали конными плугами, неглубоко. А если пустить тракторные — вывернет с-поднизу всю глину с песком. А может, применить безотвальную вспашку? Надо посоветоваться с агрономами. И все равно придется сюда возить торф, минералкой тут не обойдешься. Заново придется создавать пахотный слой…»

Озабоченный, он поехал дальше, вдоль узенькой речушки, похожей на ручей. «Как она называется? Кажется, Говоруха. Почему так? Не потому ли, что по веснам журчит резво по камушкам? А летом мелеет. Она, кажется, впадает в Лайму».

Наткнулся на старую, с прохудившейся крышей избенку и заглянул в нее. Два оконца, нары, на них остатки слежавшегося сена, очаг из камней. Наверное, сенокосная избушка.

Отъехав подальше, копнул снова. Тут земля оказалась жирнее, подпочвенный слой лежал глубже. Какие были поля, что на них сеяли — для него сейчас было не столь важно. Главное — земля не должна больше пустовать, он со своими рабочими обязан вдохнуть в нее жизнь.

И тут без помощи мелиоративной станции с ее мошной техникой не обойтись. Он сунул лопату на место, постоял возле машины. Холодный ветер тормошил кусты, трепал метелки одичавших трав. По-прежнему низкие, серые, с бахромой по кромке облака неторопливо плыли над землей. Вдали в них появился просвет, и лучи солнца уперлись в синеватый ельник. Там высветились желтеющие листья берез, карминовый осинник. Осины пунцовеют раньше других деревьев. Теплые тона напомнили о близкой осени. «Вот и проходит лето, странное, скупое на тепло, с перемежающимися дождями. Про него уж никак не скажешь: лето красное…»

Машина чуть покачнулась, будто осела задом в мягкую, вязкую почву. Или это Лисицыну показалось? Он быстро полез в кабину, завел мотор, дал скорость. «Может, на кротовую нору наехал?» — подумал он.

Уезжать отсюда не хотелось. Странное дело: эти запущенные поля с кустами под низким сереньким небом очаровали его своей первозданной красотой. Хотелось стоять и бел конца глядеть в холодные, прозрачные дали, слушать тихий шелест листьев, дышать запахами трав и цветов…

Но красота красотой, а дело делом. Степан Артемьевич, хоть и поздновато — раньше до него не дошло, — принял еще одно решение: «Надо послать сюда косцов из отделения Сибирцева и взять эту траву. Всю, до единой травинки. Зимой все сгодится. Они тут косили, да мало».

В Прохоровке он остановился возле фермы. В скотном дворе было пусто, коровы находились на пастбище. В кормозапарочной у отопительной системы стукал-брякал гаечными ключами механик. Лисицын поинтересовался, что он тут делает.

— Готовимся к зиме, — ответил механик. — Надо на стыках труб сменить прокладки, болты подтянуть. Котлы заработают, так чтоб было все исправно.

— Есть тут кто-нибудь из животноводов?

— Только дежурные. Две доярки.

Степан Артемьевич прошел по вычищенной бетонной дорожке между стайками и разыскал доярок в молокоприемной. Они мыли под кранами молочные фляги, слышались плеск воды, звонкие голоса.

Визит директора явился для женщин неожиданностью, и они посмотрели на него с любопытством, чуть настороженно.

— Вот уж не ожидали вас, Степан Артемьевич. Правду говорят, вы всегда появляетесь, когда вас не ждут…

— Надо ждать, — в лад шутливому тону доярки ответил Лисицын, взял вымытую флягу и опрокинул ее, как положено, на стеллаж у стены.

Доярки одобрительно переглянулись. Лисицын вспомнил их фамилии: «Та, что повыше, чернявая, строгая с виду — Пискунова, а маленькая, полная, как кубышка, и голубоглазая — Рудакова».

Пискунова вытерла досуха руки полотенцем и повесила его на деревянный штырек, вбитый в стену.

— Как тут у вас дела? — спросил Лисицын.

— На душе спокойно, работа спорится. Дома порядок. Мужики трезвехоньки. Не пьют, не дерутся, — затараторила Рудакова.

— А что, разве дрались?

— Пусть-ко попробуют! Мы сами отделаем их под первый номер, как лен на мялке.

— Кстати, в прежние годы здесь сеяли лен? — спросил он.

— А как же, — сдержанно улыбнулась Пискунова одними глазами, черными, как угольки, в узких щелках век.

— И хорошие были урожаи?

— Были. В единоличном хозяйстве, на палах.

— На палах?

— Ну, сожгут лес и сеют по золе лен. Высокий родился.

— А в колхозах?

— И в колхозах сеяли. Небольшие площади.

— А что, хотите завести посевы льна? — спросила Рудакова.

— Пока не знаю. Для нас главное — молочко, — ответил Лисицын. — А где ваша третья подружка. — Попова?

— Сегодня она отдыхает. Только на дойку приходит.

— Полотенца вам дают?

— Дают, Степан Артемьевич. У нас управляющий — исправный парень. Как сказали — сделал.

— Ничего себе парень, — рассмеялась Пискунова. — Ему уж под шестьдесят.

— А все — парень. Волосики кудрявятся, бегает шустро, — расхваливала Сибирцева Рудакова. — Мы его любим еще с колхоза. Был председателем, так не сидел на месте, бегал как живчик. И, глядя на него, все шевелились…

— Шевелились? — улыбнулся в свою очередь Лисицын.

— Дела шли живым порядком.

— А теперь?

— Тоже шевелимся.

— Ох, бабоньки, шустры на язык! Вкручиваете мне мозги. У вас ведь и так бывает: рюмку на стол — и ферму побоку.

Женщины чуточку смутились. Паскунова с преувеличенным старанием принялась вытирать блестящий бок оцинкованной фляги, а Рудакова сказала:

— Это вы про тот случай с Софронием? Кто старое вспомянет, тому глаз вон!

— Знаю эту поговорочку, — ответил Лисицын. — Но почему вы избрали такую форму протеста? Почему не обратились в дирекцию?

— Да не было никакого протеста! Подвернулся праздник, выпили по рюмочке. Теперь каемся, да уж поздно. Парторг нас на собрании прорабатывал. Задал перцу. Серьезный мужик, — продолжала Рудакова.