Византия сражается

Я пришел в ярость. Вот он, социализм в действии: смерть, разруха и медленное удушение в тисках бюрократизма. Все мои отважные подвиги гроша ломаного не стоили. Мне следовало остаться с Ермиловым. Мой лучший план сводился к тому, чтобы сесть на поезд до Киева; по крайней мере, там я буду дома. Госпожа Корнелиус сумеет помочь мне.

– А ходят ли поезда в Киев?

– Вероятно, – сказал худой мужчина. Он сжал сигарету, как голодный ребенок сжимает материнскую грудь. – Нам не дают никакой информации.

– А Гришенко? Его накажут?

– Все зависит от решения Григорьева. Его самоуверенность возрастает, и он нас все больше игнорирует.

Бродманн предложил мне стул, брезгливо помог избавиться от пальто, затем бросил мою одежду в угол комнаты. Я, должно быть, выглядел несколько необычно в запачканном кровью костюме и рваных ботинках. Я сел. В окно я мог разглядеть, как мимо проходит колонна. Это впечатляло.

– Вы направили официальную жалобу? – спросил худой мужчина.

– Если офицер внизу что-то предпринял.

– Он расторопен, в отличие от остальных. Жалоба будет направлена начдиву.

Меня это вполне удовлетворило: по крайней мере, Гришенко ждут серьезные неприятности. Он, конечно, заслуживал гораздо худшего за то, что разлучил меня с семейством, за то, что называл меня мерзкими прозвищами и насильно удерживал в обществе грубых тупиц и циников вроде Ермилова. Мои новые товарищи спросили, чем я занимался в Киеве. Я сказал, что подрывал петлюровскую оборону. Это произвело впечатление. Я рассказал, как Гришенко заставил меня починить сломанный грузовик. Я был опытным инженером, выполнял сложные работы в одесских доках. Я чувствовал, как становлюсь значительной персоной. Пробелы в моих представлениях о партийном этикете остались незамеченными. Я был не просто политическим деятелем; я был активистом, поэтому занял очень высокое положение в их фанатичной иерархии. Я вспоминал об одесских знакомых, о месяцах, проведенных в Петрограде. Я небрежно упоминал об уничтоженных поездах и выведенном из строя оружии. Двое или трое из присутствовавших в комнате сказали, что им знакомо мое имя. Мое похищение воспринималось теперь не как обычное дело, а как серьезное, выходящее из ряда вон событие. Мое красноречие и гнев также помогли произвести нужное впечатление. Полагаю, я мог бы тотчас же собрать свою собственную социалистическую фракцию. За мной последовали бы тысячи.

В те времена легко было стать лидером. Многие русские не могли рассуждать самостоятельно. Они говорили: мы должны держаться вместе, сражаясь против общего врага. Но я не встретил ни одного общего врага, за исключением предрассудков и самомнения. Троцкий не собирался спасать Россию. Он хотел стать богом. Подобно богу, он стоял на крыше своего красного бронепоезда и провозглашал: «Да будет мир!» Троцкий отчаянно желал, чтобы его признали Спасителем, он напоминал ветхозаветного пророка. Потерпев неудачу, он выступил против Сталина. Интересно, как он предстал пред ликом Божьим после того, как Сталин изгнал его и он был убит ледорубом в мексиканском борделе. Представляю эту сцену – Бог стоит на крыше поезда и говорит Троцкому: «Ты прощен». Очень сомневаюсь. Этот ледоруб, вероятно, в аду очень пригодится.

Мои новые друзья провели меня в дальние комнаты постоялого двора. Здесь располагалась маленькая гостиная. Худощавый мужчина удалился. Мы уселись за ненакрытые столы, и нам принесли хорошую, простую, сытную пищу – партийцы в России всегда получают все самое лучшее. Я съел очень мало. Недомогание еще не прошло. Принесли кофе. Я выпил несколько чашек, избавивших меня от боли в животе. Мужчина вернулся. Все обсудили вопрос о том, где меня разместить на постой. Было лишь несколько свободных мест. Многие ночевали в спальных вагонах, стоявших на запасных путях. Я, конечно, не имел ни малейшего желания туда возвращаться и объяснил, почему.

– Я поговорил с нашим другом на телеграфе, – сказал худой мужчина. – У него тысяча сообщений от Григорьева. И все друг другу противоречат, как обычно. Я послал жалобу на офицера, который вас похитил. Ее получили и подтвердили. Офицер будет расстрелян. Я видел приказ.

Хоть мерзавец и заслуживал такой участи, я не хотел, чтобы на моих руках осталась чья-то кровь.

– Его не могли просто понизить в чине? – спросил я. – Или высечь?

– У Григорьева есть только одно наказание. Смерть. Вы великодушны, товарищ. Но нам может не представиться другого случая преподать урок этим погромщикам.

Одним Гришенко меньше – для мира это не так уж плохо, но я не хотел такой жестокой мести. Я не испытываю желания убивать. Я прежде всего ученый. Если бы судьба сдала мне карты получше, я теперь счастливо трудился бы в Национальной физической лаборатории или преподавал бы в Лондонском университете.

Наконец решили, что я поживу в комнате Бродманна. Его сосед должен был переселиться на станцию. Прежде чем удалиться вместе с маленьким революционером, я спросил худощавого:

– Когда приговор приведут в исполнение?

– Немедленно. Арест. Обвинение. Расстрельная команда. Я думаю, этот Гришенко не слишком полезен.

– Это правда. – Я только надеялся, что Ермилов не станет меня обвинять и разыскивать.

– Тогда у нас больше не должно быть неприятностей. – Он умолк, не договорив, как будто заметив свою непростительную ошибку. – Вы хотите присутствовать при этом?

– Нет-нет.

– Его должны расстрелять. Григорьев может вернуться, передумать и расстрелять нас вместо него. Такое случалось. – Его губы раздвинулись в улыбке.

Я шел с Бродманном по темному шумному городу, взбаламученному поспешными приготовлениями к сражению. Гудели грузовики, перевозившие оружие, ржали лошади. Конные и пешие отряды сталкивались, ссорились, а потом расходились своими дорогами. Мужчины в полном обмундировании мчались по улицам в штабы своих подразделений. Миновав все это, мы оказались на окраине Александрии, на улице, застроенной роскошными домами. Здесь, вдали от железной дороги, царило относительное спокойствие. Мы подошли к окруженному стеной саду. Бродманн отворил ворота большим ключом. Замок был очень старомодным. Его недавно отполировали. Мы зашагали по каменной дорожке. Эта часть города казалась идиллической: деревья, заборы, далеко отстоящие друг от друга домики с острыми крышами. «Наш хозяин, – сказал Бродманн, – отставной доктор. Он ненавидит нас, называет упырями. Но его любимое оскорбление – „еврей“. Мой совет – не спорьте с ним, он не представляет опасности».

– Евреи! Упыри! Вы убили императора! – Пронзительный голос донесся из дальней комнаты.

Мы с Бродманном поднялись по лестнице. Доктор не появлялся. Я думаю, что мы его напугали. Мышам достаточно просто пищать в своих безопасных норках.

В довольно чистой комнате кровати были разобраны, белье – в беспорядке. Но это выглядело гораздо лучше того, что предложил мне Ермилов до появления Гришенко. Сотник очень скоро пожалеет о том, что сделал. Он, вероятно, уже мертв. В комнате осталось немного мебели, только старая ширма, обычная военная лампа, груда брошюр и листовок, очевидно не принадлежавших нашему хозяину, пара плетеных кресел и две деревянных кровати; на таких до революции спали крестьяне или слуги. Бродманн опустил жалюзи, зашел за ширму и разделся, оставшись в красной фуфайке и длинных трусах, потом натянул длинную ночную рубашку из толстой фланели. «Доктор все продал или раздарил. Он боится грабителей. У него, вероятно, кое-что припрятано в саду. Но я не думаю, что он много заработал на своей практике. Не в этой деревне. Он знал Григорьева, когда тот был еще ребенком. Никто в Александрии, кажется, не любит атамана. Доктор говорит, что он хороший, защищает интересы царя. Он ведь и правда в это верит, а?» – Бродманн продолжал в том же духе. Он относился к числу политиков, которые любят говорить по делу. Его дешевый цинизм больше не тревожил меня; я зашел за ширму, разделся и лег в постель. На мне была лишь запачканная кровью рубаха, с которой я снял воротничок и манжеты. Мне стало очень холодно. После дозы кокаина я чувствовал беспокойство, но храп Бродманна помог мне мирно и крепко уснуть.

Меня разбудили рано утром. Снизу донесся шум. Потом по лестнице загрохотали тяжелые башмаки. Я испугался. Что-то запищал доктор. Я прочистил горло, но не мог заговорить. В полутьме я разглядел, что дверь медленно отворилась. Я сразу узнал силуэт Гришенко. Он избежал смерти и источал ярость – как источает жар только что вышедший из плавильни металлический слиток. Я знал, что это не кошмар. Я видел нагайку у казака на поясе.

Я помню только силуэт Гришенко; помню, как думал о его зверствах. Ни одной детали я не смог разглядеть. Помню его мощные руки. Я знал, что он пришел убить меня. Он держал два пистолета. Я задрожал и сел на постели.