Византия сражается

Айя-София… И всем векам – пример Юстиниана… [145] Тысячу лет она хранила Восток. Даже турки не смогли одолеть ее. Под всеми новыми покровами, под надоевшими иллюзиями коммунизма – она по-прежнему жива в сиянии икон; здесь Божья Мать и Сын Божий; и здесь старик – Сталин, пускающий слюни в предсмертной агонии. Сын Божий не погиб. Его день еще не настал. Византия и Рим объединятся против татар, негров, евреев, тевтонцев. Пусть турки славят своих Сулейманов и Гарунов, своих предателей Лоуренсов. Их нефть вытечет в море, и мир погибнет. Бойтесь Африки. Но никто не слушает пророчеств. Люди – дураки. Люди – простаки. Они называют меня расистом. Я не расист. Раса – ничто. Я боюсь не расы, а религии. Религии, основанной на ненависти и зависти. Вот Карфаген, с его темными и древними глазами, его красными губами, его иссиня-черной бородой; и он жаждет мести. Византия восстанет. Барабаны умолкнут. Гонги не отзовутся эхом. Снег будет нашим, и наши реки потекут, покрываясь серебром. Мы защитили Европу. Мы построили византийскую колонию на руинах Карфагена, но она была обречена; ибо католики посвятили те руины проклятым богам и призвали зло, которое существует и поныне. Я был там. По крайней мере, в Тунисе. Нам следует подготовиться. Храбрые, свободные казаки и византийская вера. Неужто их ждет такой же конец, как у Греции? Наши казаки начнут танцевать и петь на унылых сценах, украшенных красными флагами, а наши священники – продавать грязные фотографии на ленинградских улицах? Где наш мир? Где Агнец Божий? Они схватили Краснова и повесили его на дереве. Они сплели заговор, чтобы погубить Григорьева. Они перебили командиров Махно. Они довели до самоубийства многих других. И вы хотите мне сказать, что их не стоит бояться? Вы думаете, что таков Божий замысел? Как это может быть? Бог перешел на сторону врагов? Как могут турки исполнить Его волю? Разве нас не достаточно испытывали? Мы страдали две тысячи лет. В чем наша вина? Карфаген был разрушен. Мы виновны? В чем?

145

О. Э. Мандельштам «Айя-София» (1912).

Бродманн нервничал, думая о предстоящей встрече с Махно. Он сидел в углу вагона и жаловался. Он ненавидел анархистов сильнее, чем белых. Он, вероятно, в свое время поддерживал и тех и других. Он утверждал, что История не была готова к фантазиям Кропоткина. Люди слишком порочны и эгоистичны; их следовало бы приучать к идее коммунизма, как собак. Бродманн напоминал неофита, восстающего против того, чем когда-то восхищался, что теперь стало казаться несовершенным. Я часто встречал подобных людей. Он стремился укрыть весь реальный мир покровом своих убогих фантазий, потому что лишился стержня, духовного мира. Неважно, видим ли мы христианина или коммуниста: нравы у них одни. В те времена все ненавидели Махно. Большевики, белые, союзники. Мало того, что он добился не меньших успехов, чем Григорьев, так у него была возможность найти им лучшее применение. Но Махно стал алкоголиком в Париже. Потерянный, несчастный, запутавшийся, больной чахоткой, брошенный семьей, он непрерывно говорил, кашлял и плакал, уходя в небытие. Я как-то встретил его там, в Париже, где живет великое множество одиноких русских.

Глава шестнадцатая

Я решился бежать. Ночью, пока поезд стоял, а в вагоне все спали, я взял со стола карту, прихватил бутылку водки и немного еды и ушел. Снега практически не осталось. Мой план был прост: добраться до ближайшего более-менее крупного города. Теперь я был au fait по части тактики партизан – мог надуть кого-то из чиновников и раздобыть транспорт до Одессы. Возможно, удастся найти грузовик. Я бы починил его так же легко, как грузовик Гришенко. Я находился в каком-то трансе. Мои воспоминания о тех днях весьма туманны. Помню, что стремился добраться до матери и Эсме. Больше я ничего не планировал, разве что продать пистолеты Ермилова и купить билет на корабль, направляющийся в Ялту, которая была тогда в руках Деникина. Все сомневались в том, что французы смогут или захотят долго защищать Одессу.

Проклятые боги собрались с силами. Они мчатся по ветру, который дует на Запад. Ника! Победить. Британцы виновны. Они потворствуют злу. Они впустили людей Востока в свою страну. Взгляните на Портобелло-роуд. Взгляните на Бирмингем. T’hiyyat hametim [146] . Карфагеняне разбили лагерь на острове, финикийцы создали здесь торговую базу. Разве что-то изменилось? Британцы продадут свои права финикийцам за несколько шарфов из искусственного шелка и дрянных деревянных слонов. Культура не может вечно сохранять равновесие между светом и тьмой. Персы знали об этом. И что британцы оставили от их империи? Одно лишь бессмысленное название. А Карфаген остается с нами. Боги Вавилона и Тира раздавят Лондон своими каменными ступнями. Молох разверзнет пылающую утробу, и британцы строем зашагают туда, напевая какую-то песню. Дивное избавление! Вот чего они заслуживают. Они снова станут рабами финикийцев. Они научатся унижаться. Они рассеются по всей Земле, станут народом нищих, униженных, питающихся отбросами ничтожеств и будут плакать о своей славе, позабудут о чести и начнут рассказывать о былом величии, и их будут слушать с презрением, поскольку это величие они утратили. Nicht kinder. Nicht einiklach [147] .

146

Воскрешение мертвых (иврит) – израильская доктрина мессианского искупления.

147

Нет детей. Нет внуков (нем., иврит).

Я добрался до селения; вокруг была кромешная тьма. Здесь воняло, как и во многих других деревнях, но стояла мертвая тишина. Дома выглядели совсем ветхими, по большей части лишь грубые соломенные хижины. Все селение напоминало большой и неухоженный скотный двор. Мне доводилось видеть, как горели подобные места – я бывал в таких вместе с казаками. На рассвете я уселся у стены и ненадолго задремал. Проснувшись, я увидел стоящего рядом со мной еврея – хасидского раввина. Он спросил меня на идише, хочу ли я есть. Я сказал «нет» и поднялся. Итак, я попал в лапы сионистов, в штетл. Всюду были надписи на идише и иврите. Солнце сияло ярким и холодным светом над этой цитаделью жадности. Я уснул рядом с синагогой. Мои кости заныли. Следы от тяжелой нагайки Гришенко казались совсем свежими. Я сказал раввину, что не говорю на идише. Он улыбнулся. Потом, запнувшись, что-то пробормотал на иврите себе в бороду. Я ответил ему по-русски, что на иврите тоже не говорю. Он не понимал моего русского. Я перешел на немецкий, подумал, что лучше уж так, чем на украинском, который мне казался похожим на идиш. Но даже это оказалось непросто. Как же они торговали? Как они выживали? Земля здесь была бедна. Очень много камней. Этот край отличался от нашей русской степи. Он скорее походил на ветхозаветную Палестину. Раввин жестом предложил мне следовать за ним. Я покачал головой.

«Эммануэль», – произнес кто-то. Вокруг собрались одетые в черное мужчины и женщины; возможно, была суббота. Я нарушил правила. Я, кажется, почувствовал страх. Моя голова начала ныть. Она и теперь ноет. Я собрался с силами и заявил, что представляю советскую власть. Раввин кивнул и улыбнулся. Он, наверное, пытался заманить меня в ловушку. Вероятно, евреи рассчитывали, что у меня есть деньги. Я сунул руку в карман и нащупал пистолеты. У меня действительно оставалось немного петлюровских денег, они лежали вместе с документами в моем потайном кармане. Я был слишком осторожен, чтобы коснуться этого тайника. Они тотчас обо всем догадались бы и напали на меня, раздели бы донага. «Вы еврей?» – спросил по-русски молодой человек.

Называйте меня Иудой. Или Петром. Я не стану этого подтверждать – но тогда я был слишком напуган, чтобы ответить отрицательно. Я взмахнул рукой.

«Почему вы боитесь? – На нем был черный костюм, молитвенный платок и крестьянская рубаха. Черные волосы были скрыты под шапочкой. Его лицо выражало полнейшую невинность. Это меня насторожило. – Казаки? Вас преследовали?»

Евреи вышли из синагоги. Они окружили меня. Я сохранял спокойствие. Мои руки касались спусковых механизмов пистолетов. Евреи отвели меня в какую-то таверну. Они открыли двери настежь. По сравнению с этим местом заведение Эзо в Одессе выглядело петроградским кабаре. Я сказал, что у меня родственники в Одессе; я направляюсь к ним. Они спросили, где живут мои родные. Молодой человек был из Одессы. Я помню, как при этом почувствовал себя униженным. Я сказал, что мои родичи живут в Слободке, – следовало отвечать хитростью на хитрость. В конце концов, я стерпел то, что меня назвали евреем. Теперь, по крайней мере, я мог обратить это себе на пользу. Я пожалел, что покинул поезд. Я вытащил карту и попросил указать наше местоположение.

Оказалось, что мы где-то в районе Гуляйполя, большого поселения, название которого связано с именем Махно, как Александрия – с именем Григорьева. Эти места были настоящими казачьими крепостями. Мы находились в нескольких сотнях верст от Одессы.

Как несчастны были эти евреи. Такая нищета! И с этим внушающим ужас, будто осуждающим смиренным выражением лиц, свойственным им всем. Я задрожал, хотя и пытался сдержаться. Мне не хватало самообладания. Мне нужен был кокаин. А его почти не осталось. Не следовало расходовать попусту порошок. Я спросил, где Махно. В Гуляйполе? Они так не считали.

– Он где-то далеко, – сказал юноша, – сражается за нас.

– За вас? – Я едва не расхохотался во весь голос.

Даже анархист не вступил бы в союз с подобными существами. У них не было никакой гордости; они не сражались; они падали на колени, молились, причитали. Я на них насмотрелся. Евреи так поступают, чтобы испугать своих врагов. Они грабят христиан и все же полагаются на христианское милосердие. Христос сказал, что простил их. И Христу нужно повиноваться. Я ненавижу их не за убийство Иисуса. Я не так глуп. Я невиновен. Яхве, говорят они, уничтожает наших врагов. Но сами они этого делать не станут. Что такое Израиль, как не пристань для Европы? Пристань заброшенная и разрушающаяся. Союзники забыли о ней. Они заняты турками и африканцами. Эти евреи так гордо восседают в своих американских самолетах и британских танках. Это грех. Они бьют меня прутьями, но я не плачу. Заплакать значит умереть. Ермилов научил меня этому. Евреи предложили мне еду. Я отказался. Я достал водку и выпил. Потом предложил им. Они отказались.

– Где Махно? – спросил я.

– Сражается, – сказал юноша. – Вы не говорите на идиш?

– Мой отец, – заявил я, – был революционером.

Раввин догадался о значении этих слов и покачал головой. Он был невеждой. Сырой, пугающий запах бедности исходил и от священника, и от самой таверны. Какое унижение! Я никогда не был в таком бедном месте. Здесь все казалось древним и унылым. Все разваливалось. Разве у них вообще нет чувства собственного достоинства? Почему они не чинят дома? Я хотя бы забор поправил. Но их заборы рушились, сады зарастали сорняками. Закрытые магазины с еврейскими вывесками выглядели запущенными.

Русские деревни могли выглядеть так, но там была вполне понятная причина: крестьян ограбили. А кто ограбил этих? Я промолчу. Да, синагога: внутри было чисто. В синагоге, без сомнения, хранились прекрасные, расшитые золотом гобелены.

– Настали тяжелые времена, – сказал юноша. – Здесь, как и повсюду. Под каким вы флагом?

– Под флагом?

– Под красным или черным?

– У меня нет флагов, – ответил я, – я сам по себе. Сам по себе.

Я почувствовал слабость, как будто холод проник мне в желудок. Я по-прежнему чувствую его. Он всегда со мной. Как кусок холодного металла, который никогда не нагревается, даже от крови. Словно шпион, двойной агент… Я не знаю. Знамена развевались над дымом, над шкурами, над шапками, над лошадьми. Все флаги были спущены. Флаги всех цветов; дивные казаки; на добрых конях и с новым оружием. Григорьев не исполнял приказов, и в отместку Ленин и Троцкий пригнали на Украину китайцев, венгров, румын, чекистов, еврейских комиссаров. Комиссары обрушились на своих. Евреи пострадали больше всего. Красные захватили пятьдесят человек поблизости от польской границы и отрезали им языки: старикам, маленьким девочкам, молодым парням. Убили десять миллионов человек. И только кровь могла погасить пожары; кровь смешивалась с золой; густая пена покрыла нашу землю. Дым от горящей плоти забивал ноздри живым; он душил новорожденных детей, когда они пытались сделать первый вдох. Мы погрузились в бездну войны, как безнадежные жертвы кораблекрушения погружаются в воду, счастливые, потому что обретают забвение. Не осталось ничего, кроме дыма и пламени, кроме шума пулеметов. Этот шум был слишком громким. Целые города кричали от ужаса и от боли. Целые города кричали по ночам, заглушая звуки орудий, транспорта, бронепоездов, лошадиных копыт. Апокалипсис? Вьетнам? Лидице и Лежаки? [148] Ничто не сравнится с тем, что мы пережили на Украине. Потом пришел Сталин. За ним – Гитлер. А теперь немецкие туристы посещают, улыбаясь, земли Украинской Советской Социалистической Республики. Они оставляют здесь свои марки – как раньше оставляли следы. Горы больше не защищают нас. Мы знаем, что мы – гуманный народ. На кого мы напали? На Чехословакию? Но это были не русские люди. На Финляндию? Но она всегда была нашей.

148

Чешские поселки Лидице и Лежаки были разрушены нацистами в 1942 году во время операции «Антропоид». Многие жители казнены, многие заключены в трудовые лагеря.