Византия сражается

Наша украинская война стала первой большой войной между городом и селом. Чтобы выжить сегодня, нужно заключить союз с городом. Люди, которые уезжают из городов, в лучшем случае – сентименталисты, в худшем – дезертиры. Украина была страной богатых промышленных городов, использующих наши природные ресурсы; страной богатых земледельцев, возделывающих наши бескрайние пшеничные поля. Украина продемонстрировала и проблему, и ее решение – гораздо проще, чем Россия. Именно поэтому мы так много страдали – и продолжаем страдать до сих пор. Я говорю не из жалости к себе, во мне ее нет. Я рассуждаю объективно. Проблему можно было определить, найти решение. Украина могла бы стать первой по-настоящему современной цивилизацией. Троцкий и националисты, столкнувшись, помешали этому. Здесь сошлись две зловещих силы. Проклятые эгоисты – они думали, что все знают лучше других. Хаос и древняя ночь вырвались на волю.

Мы с Бродманном стали в каком-то смысле друзьями. Он восхищался мной и часто просил совета. Я делал все, что мог, стремясь избавить его от крайностей. Я выдумывал случаи из предполагаемой жизни красного активиста. В итоге моя репутация укреплялась. Когда мы переезжали из одного лагеря в другой, зачастую требовались мои технические навыки. Я все еще оставался заключенным. Конечно, они не понимали этого. Я неоднократно говорил, что буду для них гораздо полезнее в Одессе, но на мои слова не обращали внимания. Они начали всерьез обсуждать убийство Григорьева – получили прямые указания от своих московских начальников. Атаман отбился от рук, отказывался исполнять приказы, склонял большевистских связных на свою сторону, сбивал с толку их лучших людей. Меня попросили изготовить адскую машину, чтобы взорвать казачьего вождя. Совесть не позволила бы мне совершить подобное. Я утверждал, что трудно достать материалы. Конечно, они предложили реквизировать все, что мне необходимо. Я сказал, что это опасно. Человек, который взорвет бомбу, может также погибнуть. Они готовы были использовать кого-то, не особенно полезного для партии.

Я упомянул, что могут погибнуть и другие люди, кроме Григорьева. Мне ответили, что люди, окружавшие атамана, несли такую же ответственность за происходящее, как и он сам. Я услышал знакомые заклинания, заученное большевистское обоснование хладнокровного убийства. Нечто подобное утвердилось в сознании социалистов всех мастей, включая национал-социалистов, которые вредили своему собственному делу, перенимая тактику противников. Они также унаследовали склонность большевиков к эффектным неологизмам. Ленин, Троцкий и Сталин за многое ответственны. Сталин считал себя филологом. Узнав об этом, я ничуть не удивился. Это для него было просто – он сам изобрел язык, который собирался изучать. Замятин проницательно и доходчиво рассказал об этом в романе «Мы». Все его идеи были украдены Хаксли и Оруэллом, этими злосчастными подражателями Герберту Уэллсу [144] . Анархистам же всегда плохо удавалось изобретение новых слов, хотя их лучшие лозунги нередко использовались большевиками. В этом, вероятно, и кроется причина их краха – анархисты все усложняли. Ленин понял, насколько эффективным может быть упрощение. Cheka. Это слово – пугающая аббревиатура, образованная от словосочетания «чрезвычайная комиссия». Мы бы с настороженностью отнеслись к этим словам, но не испугались бы их. В скандинавских языках слово, обозначающее ужас, звучит как «Skrek». «Шкрек» выражает ту же смесь холодности и суровости – сугубо деловой звук. До чего чекистам нравилось использовать эту аббревиатуру!

144

Джордж Оруэлл и Олдос Хаксли – авторы самых знаменитых антиутопий XX века «1984» и «О дивный новый мир», черпали свои идеи как из романа «Мы» Замятина, так и из первой крупной антиутопии – романа Уэллса «Когда спящий проснется» (1899).

Cheka! – и все снимали шапки и шляпы. Мужчины и женщины даже падали на колени. Русские едва ли поняли, что они больше не рабы, кроме тех, которые именовались товарищами. Cheka! – и тотчас комиссарам подносили ничтожные запасы, документы и прошения о помиловании. И пулеметы стучали: cheka-cheka-cheka, давая понять, что такое помилование: быстрая смерть вместо медленной. Конечно, чекисты начали в конце концов уничтожать друг друга. Они погибали в подвалах, в канавах, в лагерях, пока прозвище не стало вызывать такое отвращение, что его пришлось изменить; и Берия начал свое правление, нашептывая Сталину в ухо пугающие слова. Говорят, он рассмеялся, когда убедился, что Сталин в самом деле умер. Он гордился, как будто это была его заслуга. Берия думал, что одержал окончательную победу. Он мог стать еврейским царем, воссевшим на российский престол, но, к счастью, повторил судьбу Распутина, всего лишь дилетанта по сравнению со своим знаменитым последователем. Сталин готов был перейти к истреблению евреев. Вот почему Берия отравил его. Но эти факты замалчивают. Что Сталин сделал, например, с трупом Гитлера? С точки зрения вечно подозрительного грузина, можно было действовать по праву вендетты. А может, Сталин был первым роботом, человеком из стали? Какую шутку сыграл Берия со всем миром? В России до сих пор КГБ называют «чека» – это слово стало жаргонным.

Наконец Бродманн мне доверился: он не хотел участвовать в заговоре. Я сказал, что совершенно с ним согласен. Мне как профессиональному саботажнику убийство Григорьева казалось делом низким. «Моя агрессия направлена на механизмы и средства связи», – заметил я. Теперь мы жили в спальном вагоне. Он стоял на запасном пути где-то к северу от Николаева. Мы очень редко получали новую информацию. Григорьев, казалось, не мог решить, на какой город ему напасть сначала. Антонов вообще не хотел, чтобы Григорьев начинал наступление. Он утверждал, что желает спасти граждан от произвола. Он в самом деле должен был показать своим хозяевам, на что способен, должен был превзойти успехи Григорьева. Тот, в свою очередь, каждый день рапортовал о десятке побед. Половина якобы захваченных городов на деле были цыганскими таборами или штетлами. Но хвастовство производило желаемый эффект. По мере приближения к большим городам к Антонову присоединялось все больше людей: залпы угрожающих телеграмм предвещали другие залпы, которые могли уничтожить всех сопротивляющихся; эти вестники устрашали гарнизоны и подрывали боевой дух солдат.

В марте мы узнали, что Григорьев штурмом взял Херсон. Его телеграммы «Всем, Всем, Всем!» были разосланы по всему югу Украины. Город был захвачен от имени трудящихся мира, но содержание сообщений казалось вполне ясным: Григорьев, атаман запорожских казаков, сделал то, чего не смогли сделать большевики. Погромы продолжались. Даже Антонов, управлявший Киевом, не мог остановить разграбление Подола солдатами Красной армии.

Разносилось великое множество слухов. Мы находились в пятидесяти верстах от линии фронта и не получали точной информации. Меня интересовало лишь то, что касалось непосредственно меня. Я до сих пор не мог получить разрешение на проезд в Одессу. Антонов стал подозрительным, он думал, что большевики играют в счастливые кораблики с Григорьевым. Этот морской термин обозначает переход одной команды на сторону другой. Большевики, официально командовавшие нерегулярными частями, исполняли все приказы Григорьева. Мы отнюдь не были уверены в том, что вождь сможет удержать все, чего добился. Вот почему Антонов хотел ликвидировать Григорьева.

В Херсоне произошло следующее: Григорьев выпустил ультиматум, адресованный гарнизонному командиру. Достойный грек ответил, что его обязанность – защищать город до последнего. Он запер на складе заложников-коммунистов и их семьи. Французские фрегаты из устья реки открыли огонь по казакам Григорьева, мчавшимся на Херсон. Французы использовали зажигательные снаряды. Они подожгли склад. Сотни мужчин, женщин и детей сгорели заживо. Месть Григорьева была ужасна. Французы бежали, но ни один грек не спасся. Их убивали – неважно, сопротивлялись они или сдавались. Григорьев сложил их тела на корабль и отправил судно вниз по течению, к Одессе: первый современный корабль мертвецов. Известие о боевом духе французских войск потрясло немецкий гарнизон в Николаеве.

В Херсоне оказалось немало добычи: танки, орудия, боеприпасы, еда. Город разграбили в истинно казачьем стиле. Григорьев продолжал притворяться, что он служит советской власти. Его люди продавали свою добычу и в нашем лагере, и во всех селениях, где они останавливались: женские платья, костюмы, ботинки, распятия, иконы, картины, деликатесы, антиквариат. Множество буржуев искало убежища в Херсоне. Казаки нашли себе множество жертв.

Николаев сдался вскоре после этого, и Григорьев собрал огромное войско. Тысячи казаков, гайдамаки, партизанские отряды, танки, пехота в бронепоездах – вся эта армия начала наступать на Одессу. Меня переполняла паника. В любой момент что-то могло случиться с моей матерью и Эсме. Я обратился через полевых командиров Антонова за разрешением на поездку в Одессу, но ответа не получил.

До меня дошел новый слух. Один из наших поездов отправлялся на Одесский фронт. Он вез большевиков. Антонов надеялся усилить армию Григорьева и сделать вид, что победа – дело рук большевиков. Я наконец получил назначение на должность политрука, вместе с Бродманном и еще каким-то человеком: я хорошо знал город, мог связаться с большевиками, уже ведущими пропаганду среди французов, местных жителей и белых.

Я разместился в штабном вагоне с дюжиной полупьяных красноармейских офицеров, Бродманном и третьим политруком. Его фамилия была, кажется, Крещенко. Когда поезд тронулся, офицеры сообщили о полученных приказах. Мы не ехали в Одессу. Наше первое задание было другим – войти в контакт с Махно, заручиться его поддержкой и помощью в свержении Григорьева, которому Махно явно не симпатизировал и поддерживал неохотно. Красноармейцы говорили, что французы слабы, раздроблены, запутаны противоречивыми приказами и не понимают, что происходит. Московские большевики могли бы то же самое сказать и о себе. Они не понимали позиции Махно и Григорьева. Их отвращение к нерегулярным войскам было очевидным – оба раньше служили в царской армии. Я сочувствовал большевикам, но мне приходилось выживать среди презренного сброда. Я по, крайней мере, знал, как разгорались страсти. Даже красные казаки полагали, что русские шовинисты не были настоящими коммунистами. Казаки, как они утверждали, были коммунистами по происхождению и опыту. Единственное, что понимал Троцкий: украинские партизаны не подчиняются дисциплине. Ему было достаточно легко смириться с остатками царской армии; но воинов-крестьян он не переносил и уничтожил бы их всех, как только они сделали бы свою работу. Сталин довел дело до конца. Каждый успех большевиков вел к возрождению царских порядков.

Скажите мне, кого реабилитировали? Скажите мне, кто несет ответственность за панисламизм? Теперь у нас нет больше казаков.

Призраки этих убитых греков носятся над туманными водами Днепра; они взлетают и опускаются на кровавые волны Черного моря. Их души сгинули без следа. Греция, колыбель цивилизации, твои дети опозорили твое имя! И если бы Кассандра оказалась там, если бы она увидела и предостерегла их, – разве они послушали бы? Добрый не слушает; невинный не слушает; слушает только злой. Лица греков разбиты ударами винтовочных прикладов. Одежда сорвана с их тел. Они свалены, как протухшее мясо, в лодки и отправлены вниз по течению великой русской реки к нашему собственному морю. Как, должно быть, потешались турки, когда узнали о том, какие зверства мы творим друг с другом. Благородных греков предали и французы, и русские. И мы еще говорим о демократии… Мы до сих пор используем их язык, религию, культуру, логику, и мы позволяем им гнить. Мы бросили их на растерзание неверным. Греция – наш общий источник, но мы не замечаем этого. Наш образец, наш идеал. Туристы причитают над останками Греции; извращенцы искоса смотрят на голые статуи и осмеивают учение Платона; а греки позорят себя кебабом, рециной и глупыми танцами. В Афинах греки продаются всем подряд, губят свою честь, но можно ли их винить? Греция, мать мира, подверглась поруганию от собственных сыновей. И что, она становится циничной, накрашенной шлюхой?

Одиссей! Мы построили город, назвали его твоим именем – и осквернили его. Мы заполнили его отбросами, уничтожили твоих отважных соплеменников, превратили святые места в конюшни. Мы изнасиловали жриц твоих храмов, содрали золотые росписи и разбили статуи. Но Греция восстанет, как восстанет и Христос; облагороженная жертвой, в страдании обретшая силу. Они бьют меня своими розгами. И Бог нисходит ко мне. Стамбул? Какое никчемное имя – разве оно подходит для города Константина Великого, принесшего в Рим светоч веры? Византия! Есть имена, звучащие как песни. Но Стамбул! Это имя выкрикивают с мерзких башен, возведенных жалкими, жадными, жестокими турками; это имя связано с джихадом, с местью людям Агнца.