Византия сражается

Они спрятали кусок металла у меня в животе. Они пролили мою кровь. Они пили мою кровь. Они осквернили ее. И металл – как холодный плод в моей утробе, и я не позволю ему ожить. Лишь когда я умру, мир узнает, что я скрывал; мир узрит мою маленькую, скачущую, милую, смеющуюся оловянную куклу. Этот кусок металла угрожает всему моему существованию. Но я не позволю ему вырасти. Я не позволю ему танцевать. Я не позволю ему кланяться. В свой черед он не позволит мне согнуться. Что это – гордость? Совесть? У меня нет никакой совести, за исключением долга перед Господом. У меня нет никаких обязанностей перед людьми. Только перед наукой. Я не хожу ни под какими знаменами. Я – сам за себя. Почему они что-то дают мне и что-то отбирают? Почему я не властен над собой? Бог – мой отец. Мой отец предал меня. Христос восстал из мертвых. Почему они карают людей Агнца? Греки вошли в город Одиссея. Французы, австралийцы, британцы и итальянцы. В те дни все они вспомнили о турках. И все еще сражались с ними. И ислам был побежден. Но Великобритания возлюбила ислам и позволила ему вновь возродиться. Великобритания и ее романтичная глупость, ее еврейские премьер-министры, ее банкиры и сутенеры. Эсме солгала мне. Ее не насиловали. Агитационные поезда. Счастливый муж-кулак. Мертвый муж. О Украина, сердце нашей империи, оплот против ислама! Почему погибла ты так позорно, пожирая собственную плоть, разрывая собственных детей, уничтожая всех, кто любил тебя? Гиены смеются в твоих храмах. Греки ушли из Одессы. Они укрылись на Молдаванке. Старые здания остались там же, где стояли до войны, но теперь пахли землей и сыростью. Никто не пожелал остаться в Аркадии, кроме нескольких евреев. Один из них отвел меня в дом, который вряд ли ему принадлежал, слишком роскошный, построенный со вкусом. Еврей шел легкой походкой, он не скрывал своей скорби; но его прикосновение было дружеским. Он был совсем молод, писал статьи в какой-то одесской газете, но теперь лишился работы. Он сказал, что газеты появляются и исчезают вместе с завоевателями.

– А вам не угрожает опасность? – спросил я.

– Я в безопасности, – ответил он, – но ужас зачаровывает, не так ли?

Я думал, что погибну, но теперь лежу в белой кровати с влажными простынями.

– Нет, – сказал я, – с меня хватит.

– Вы там были? – Он указал в сторону Киева.

– Был.

– И мне следовало бы быть там.

– Они убьют вас. Вы еврей.

– Евреи выживают.

– Некоторые, – сказал я.

Мне приходилось быть вежливым, потому что он мне помог. Кроме того, я всегда испытывал слабость к космополитичным одесским евреям, сильно отличающимся от своих соплеменников: лучшая разновидность евреев, как мы говорили.

Он рассмеялся, как будто я пошутил. Он смеялся с благодарностью, не так, как Петров; но я думал, что весь мир бьется в судорогах. Он был одержимым. Я решил сохранять осторожность, но влюбился в него, в этого южанина, этого сладкоречивого насмешливого еврея. Я хотел его. Да, я признаю это. Мне стыдно. Признаюсь, я дрожал, когда он принес мне бульон.

– Все приготовлено из морских водорослей, – сказал он, – не то, о чем вы мечтали, но это поможет. Но разве все истории лживы?

– Я был в танковой команде.

Он высушил мою одежду, отполировал мое оружие. Серебро сверкало. Пистолеты лежали на сиденье стула, военный кафтан висел на спинке. Он даже отыскал подходящую шапку.

– Вы были в том самолете, – сказал он.

– Наблюдателем.

– Значит, они наступают.

– Ну… – Я хотел расцеловать его длинные руки. Он кормил меня супом из деревянной ложки. – Ну…

– Конечно, вам нельзя рассказывать. Но такова моя работа. Я просто предположил.

– Вы уедете?

– Нет необходимости. Устроюсь в другую газету. Сейчас великое множество газет и политических партий, но хороших журналистов всегда не хватает.

– Я видел, люди могут уничтожить всех вокруг.

– Я покладист. – Он пожал плечами. – Видите ли, гибнут те, у кого большие запросы.

– Вы сказали, что хотите уехать подальше от побережья.

– Позже. Когда все уладится. А тогда они все равно могут убить меня?

– Возможно.

– Я не могу этого понять, а вы?

– Я понимаю их, – произнес я. – Во всем виноваты поляки.

– Мне тоже так кажется. – Он раскрыл маленькую зеленую книжку и показал мне строки из одного стихотворения. Я сейчас не могу его вспомнить.

Почему я поддался обаянию этого интеллигентного еврея? Христос на горе? Нет, это богохульство. Я полюбил его. Я не мог испытывать отвращения. Я ничем не был ему обязан. Полагаю, я стал его аудиторией. Еврей жил один в доме, который совершенно точно не мог себе позволить. Его скоро выставят вон. И он об этом знал. Я спросил, ходят ли еще трамваи.

– Вы бывали в Одессе?

– Я провел в этом городе часть своей юности, познал здесь счастье.

– Трамваи иногда ходят – конки, паровые, электрические. Зависит от имеющегося топлива. Но это долгая прогулка, а вы ранены. Можете подождать у Фонтана, но не уверен, что стоит надеяться…

– У меня там родственники.

Он пожал плечами. Я не хотел расставаться с ним. Он был нежен. Я доверял ему. Может, он притворялся евреем, как Терц? [155] Всего лишь притворство? Я ждал, что он прикоснется ко мне, но этого не произошло. Я пошел с ним к трамвайной остановке. Моя одежда высохла на солнце, пистолеты были чистыми. Весь курорт казался тихим и пустым. С тех пор я проникся симпатией к пустынным приморским городам. Я часто посещал их зимой, вместе с госпожой Корнелиус, но она никогда не была идеальной спутницей, предпочитала, по ее словам, немного веселья на побережье. А русские стремятся к одиночеству. Теперь это наше единственное достояние. Но даже его у нас отнимают. Они пытаются превратить Россию в Америку; в Америку, с ее сентиментальными условностями; пытаются уничтожить нашу культуру, язык, интеллект. Америка до войны была совершенно иным местом. Она была суровее.

155

Андрей Донатович Синявский (1925–1997) – сын потомственного дворянина, литературный критик, филолог, использовал псевдоним Абрам Терц только для художественных и художественно-публицистических сочинений.

Иногда мне кажется, что была еще одна война, третья. И что я выжил после нее. Наверное, это признак старости. Мне говорят, что я параноик. Но паранойя – всего лишь страх. И я боюсь. Я пытаюсь предупредить их. Мне говорят, что я боюсь не тех вещей. Как же так, если я боюсь всего? Моя голова полна разных возможностей. Меня не тревожит жизнь. Меня не тревожит, умираю ли я. И никогда не тревожило. Но меня беспокоит то, что скрыто во мне. Моя честь. Мои дары, которые Бог забрал, взамен принеся в дар Себя. Это – знание и благородная душа; вот что поистине драгоценно. Я никогда не понимал людей, которые не признавали этого. Госпожа Корнелиус не стала бы даже рассуждать о таких вещах. Я ей нравился. Она никогда не оказывала мне медвежьей услуги: не говорила, что любит меня. Любовь растет изнутри. У меня в чреве как будто катушка, сделанная из меди. Она проводит электричество. Она холодная. Они поместили ее туда. И она не позволяет любить. Дети любят меня, не так ли? Но почему же они в таком случае меня преследуют? Кварц? Диоды? Цепи? Задайте мне любой научный вопрос. Я боюсь предательства. Меня предавали. И любви всегда не хватало. Ту малость, которая была, у меня отняли. Или мне не хватало усилителя? Но для него не было места. Я стал сильным в обществе того журналиста, в предместьях города черных, спящих козлов.

Пришел трамвай. В нем было полно добровольцев-эсеров, носивших такую же форму, как и белые. Я легко заскочил в вагон. Они не обратили никакого внимания на меня и моего спутника, который решил, по его словам, понаблюдать за действиями. На полпути к Одессе электричество отключили. А лошадей, чтобы везти трамвай, не было. Солдаты решили остаться там, где были. Мы в сумерках двинулись дальше. Город становился все ближе. Я увидел огни, почувствовал вонь. Моя Одесса стала выгребной ямой. Вандалы грубо воспользовались ей. Красные ушли. Белые еще не пришли. Я вместе со своим другом отправился в дом дяди Сени. Там все было разрушено. Моя комната превратилась в руины. Я зашел в единственный магазин, который все еще работал на площади. Здесь продавали разное мясо. Все деревья срубили. Рельсы сдали в металлолом. С Молдаванки доносился запах дыма. В магазине мне сказали, что дядя Сеня все продал. Когда дом сожгли, его в нем не было. Кто-то слышал, что дядю арестовали за спекуляцию и отправили в тюрьму. Это стало уже эвфемизмом. Его ограбили и пристрелили. А Шура? Мобилизован. Мертв. А Ванда? Соседи не вспомнили Ванду. А тетя Женя? В магазине думали, что она, возможно, уехала в Крым, как и многие другие. Хозяева магазина и сами собирались отправиться туда, если им удастся раздобыть денег и разрешение на выезд. Они сказали, что не имели права на эвакуацию. Им нужно было заплатить за проезд. Мой друг заплакал, когда мы уходили. Полагаю, он просто переутомился.

– Вас трудно понять, – заметил я.

– О да. Нелегко. Не желаете пойти со мной: я хочу узнать, в какой газете теперь работаю.

Я покачал головой. Он ушел. Я обрадовался, что он уходит. Такие отношения были бы просто невозможны. Он направлялся к товарной станции. Солдаты уже прибывали. Лошади и машины тянули пушки к докам. Я направился в Слободку на поиски Эзо. Там не осталось ничего, кроме булыжников. Я пошел искать скобяную лавку, где жила Катя. Магазин разграбили. По всей Молдаванке были разбиты ставни, на улицах я почти не видел людей. Те немногие, которых я встречал, сутулились, судя по всему, от страха. Я прошелся по Николаевскому бульвару, добрался до церкви и окинул взглядом гавань. Теперь здесь не было щеголей. На рейде швартовался французский крейсер. Французы, должно быть, выжидали, пока не узнали, что Одесса в руках союзников. Я нашел кусок мрамора с синими прожилками и засунул его в карман. Почему Петров хотел убить меня? Неужели Коля сказал что-то, что его кузен мог неправильно понять?

На причалах все еще собирались толпы. Здесь были лимузины и экипажи. Все уцелевшие приличные русские ждали здесь, надеясь уехать. Они дрались за места на кораблях. Я решил, что должен возвратиться в Киев, вернуть мать силой, если понадобится, и отвезти ее в Ялту, которая в те дни считалась совершенно безопасным местом.

Больные дети окружили меня. Они угрожали мне, но были слишком слабы, чтобы драться. Я посмеялся над ними и отдал все петлюровские деньги. Пусть потратят их, если смогут. Они начали дергать меня за одежду. Я слишком устал, чтобы играть с ними. Я был занят. Мне следовало подумать. Я вытащил черный с серебром пистолет, и они убежали. Я засунул пистолет обратно в карман. Группа солдат приблизилась ко мне. Они попросили предъявить документы. Я сказал, что я майор Пятницкий и работаю на военную разведку, поэтому важно, чтобы никто не видел, как я с ними говорю. Они мне поверили и удалились. В гавани зазвучали выстрелы, но почти тотчас все стихло.