Визит нестарой дамы

– Да, в эмиграции! Чеслав Милош сказал: «Эмиграция – это яд, но если вы глотнули его и выжили, то все последующее уже пустяк».

– Кто такой Чеслав Милош?

– Лауреат Нобелевской премии, деревня! Между прочим, в Америке, которую ты себе представляешь как царство дебилов, живут три нобелианта: Иосиф Бродский, Дерек Уолкотт и Чеслав Милош. И в Америку едут сегодня те, которые в шестидесятые ехали в Париж. Америка сейчас – колыбель идеи, опыты с ЛСД, андеграундный рок, авангардная поэзия, битничество, новое кино, новый буддизм. Да в Америке даже есть закон, запрещающий продавать спиртное по воскресеньям до часа дня, пока не кончились службы в церквях! – разгорячилась Дин так, что на нас стали оборачиваться.

– Чего ты орешь? Ты не в рекламном ролике снимаешься.

– Ладно, рассказывай свою историю.

– В общем, восьмого марта…

– В гинекологический праздник!

Димка тоже называл это гинекологическим праздником, так и писал в поздравительных открытках.

– Андрей вручил цветы и начал маяться, заглядывая в глаза, что ему надо на часик куда-то смотаться. Акцент был уж больно многозначительным, и я радостно вцепилась, мол, если ты уже большой, то что спрашиваешь, а если еще маленький, то сиди дома. Приятно же пнуть неработающего мужика. Он вопрос этот решал, решал, решил, что «еще маленький», и остался. Тут мужской голос позвал его к телефону, но столько в голосе было доверительности, что волнующаяся баба угадывалась рядом. Я дала трубку Андрею, а он, неготовый к такой форме предосторожности, начал объясняться с бабой о том, что никак не может встретиться. Как бы осмелел настолько, чтобы сказать ей «нет» в моем присутствии, но еще не настолько, чтобы сказать «нет» мне. Оправдывающийся мальчик, которого мама не пускает гулять, а заставляет делать уроки.

Ну я и повела себя в логике мамы, дошла до другого телефона, дороги, как ты понимаешь, минуты три, мог бы сориентироваться, сняла трубку и говорю…

– Ты сняла трубку? Так ведут себя продавщицы. – Дин была разочарована.

– Так ведут себя опекающие мамы, и говорю, мол, я еще не развелась со своим мужем и не умерла, поэтому считаю, что восьмого марта ему место в законном браке, но если, мол, есть основания считать по-другому, то я готова их выслушать и уступить. – Я вспомнила голосок сорокалетней женщины, ощущающей себя нимфеткой, собственно, она и оказалась постаревшей профессиональной травести, пытающейся рвануть в героини.

– Так и сказала? – У Дин в глазах засветилось бабское любопытство.

– «Любите друг друга и хотите быть вместе?» Вместо этих провинциальных про «накатило, завертело, не знала, что так бывает, все так сложно, очень прекрасное чувство», лексикончик у нее оказался тот еще. Короче, говорит «да», Андрея спрашиваю в параллельную трубку, мол, готов ли подтвердить, он пятнадцать секунд глубоко дышит, говорит «да». Отлично понимаю, что гнусная провокация с моей стороны, что он не может полурыдающую бабу обломать, а я же ему «мамка», мне же он потом «все объяснит»… Ну, думаю, хватит, все на себе пру, еще и его бабам восстанавливать самооценку по женским праздникам!

– Не его бабам, а ему с помощью его баб, на те самые баллы, на которые ты же ему ее и опустила!

– А мне кто должен был восстанавливать?

– А с тобой все было в порядке, ты работала, реализовывалась.

– Я реализовывалась в этот момент как социальная единица, а не как женщина! Я, блин, отпашу целый день, приду, а он мне сообщает, что цветы не политы и дети заброшены. Тоном, разъясняющим, что я, в его глазах, не справляюсь с ролью жены и матери. Понимаешь? Ну если б он семью содержал, я, может быть, на это не так бы реагировала…

– Фу, какая гадость, марксизм какой-то. Бытие определяет сознание?

– И в этом их парном «да» для меня вдруг забрезжил свет: не просто выгнать мужа, который достал, а законно, легитимно в глазах детей. Не избавиться, а обиженно уступить. Знаешь, эта русская козлиность: не пьет, не бьет, красивый, талантливый, сексуальный… общество не поймет, скажет, зажралась, будет подозревать тайные пороки. А здесь – из рук в руки. Ты подтвердил, что любишь ее? Отлично, теперь тебе придется подтверждать это поступками! Я говорю, мол, милая девушка, наши квартирные условия не предполагают счастья на нашей территории, а ваши? Она говорит, мол, я замужем, живу в огромной квартире, которая раньше принадлежала Обуховой, правда, все решает мама! Говорю, мол, приходите, обсудим по-деловому, она записывает адрес…

– Какое-то плохое советское кино: травести, Обухова, муж, мама…

– Тут я не просекла. Про Обухову она ляпнула, чтоб поднять акции, я из-за провинциального выговора подумала, что она лимитная акула, оттяпавшая хату, и Андрей будет за ней как за каменной стеной. А она оказалась дочкой лимитной акулы, сирым акуленком, которому все зубы мамка выбила еще в детстве. Пришла такая постаревшая дурно одетая безработная, развела такую тюзятину…

– Что такое тюзятина?

– Мироощущение артистов, всю жизнь играющих пионеров и зайчиков в глубинке. Короче, провинциальный пафос, слеза по землистой щеке. Полуобморочный взгляд Андрея, которому предстоит принять самостоятельное решение, кормить ее мясом моих комплексов или наоборот. Понимаю, что больше с ним быть не смогу и придаю сцене центробежную скорость… – Я вспомнила голые сучья за окном, Андрея, барабанящего длинными пальцами по столу, неожиданно некрасивую даму, крутящую на запястьях турецкие браслеты, собственную несгибаемость. – Мне не хочется, чтобы вы обманывались, за длинную супружескую жизнь у моего мужа была масса героинь. Правда, ваши предшественницы были хороши собой и не являлись на дом, – не из гнусности говорю, а чтобы Андрей казался ей еще большим призом.

– Что ж, – отвечает она звенящим от обиды голосом, – я хоть и не обладаю достоинствами предшественниц, но для меня это очень серьезно. Если для вашего мужа это не серьезно, то я этого не перенесу.

А Андрей стоит как персонаж мадам Тюссо.

– Где вы собираетесь жить? – спрашиваю я голосом заботливой мамаши.

– Мы снимем квартиру, – гордо говорит она.

– Утопия, – предсказываю я, – мой муж никогда не заработает на это.

– Я живу сегодняшним днем. Меня пригласили сняться в кино, я заработаю денег. А потом… Потом можно будет сесть в электричку, и электричка может разбиться… – говорит она, тоже, по-моему, что-то из прошлого репертуара.

– Вы хорошо представляете себе, что такое муж-музыкант? – спрашиваю я тоном не отговаривающим, а объясняющим технологию пользования.

– Я сама актриса, – сообщает она. Хотя на ней написано все: училище, общежития, кое-какой театральный брак, и в нем все несчастны, особенно дети, вторые роли в четвертых театрах и полная человеческая и женская невостребованность при абсолютной предлагаемости. И вдруг шанс оторвать красавца, могу себе представить, какую лапшу он там ей вешал под луной, пока я зарабатывала деньги. А Андрей стоит с обиженным лицом Пьеро, который решил первый раз в жизни побыть Арлекином, а его все равно, не спрося, как тряпичную куклу, перекладывают из постели в постель.

Конечно, можно пожалеть двух этих немолодых детей, для которых я классовый враг, потому что плачу всю жизнь из своего морального кошелька, а они прикидываются сиротками и платят из чужого. Не форсировать, дать им спокойно потрахаться, через месяц они озвереют друг от друга, потому что оба неудачники, и пахнет тут не любовью, а тоской по реваншу… Но что я с ним буду делать потом?

– И что дальше? – спросила Дин.

– Ну, пришла, мол, с вами он несчастлив, я его сделаю счастливым.

– А ты?

– А я – заворачивай, забирай, уноси.

– А она?

– Забирать некуда, дома муж, дочка и мама. Снять квартиру сложно.

– А ты?

– А я – надо было об этом думать до того, как ты сюда заявилась, ты пошла белыми, тебе и платить.

– А она?

– Стала обвинять меня в жестокости.

– Ну, кино!

…Она уходила с трагическими ужимками из какой-то раннефранцузской пьесы, в которой когда-то хотела играть героиню, но при распределении ролей получила только служанку.