Визит в абвер

— Малахов! — закричал Трынька на одного из конвоиров. — У тебя що — очи повылазили? Як обыскивал? Ты що, ниже спины пошарить постеснялся?

— Да кто ж мог подумать…

— Индюк за тебе буде думать? — вскипел начальник конвоя. — Благодари товарища солдата, гвардии рядового, а то стали бы с тобою покойниками.

Инцидент, не предусмотренный даже чересчур ушлым, обычно все подмечающим гауптманом, был исчерпан. Солдат вроде успокоился и уже не приглядывался к немцам с прежней подозрительностью. Да и темнеть стало. Вечерние сумерки, сгущаясь, обволакивали и машину, и сидящих в ней людей. Все окружающее буквально с каждой секундой лишались своих очертаний, размывались, а то и вовсе исчезало из виду.

Тем не менее тревожный холодок в душе Трыньки не таял. Репутация его «конвоя» оказалась подмоченной. У немца — оружие! Поверит ли солдат, что виной всему была их оплошность? А если он не такой тюха-матюха, каким показался в первую минуту? Давно ли, сладко зевая, протирал свои заспанные глазки? А они у него вон какие зрячие! Небось прижимается сейчас к кабине и подумывает, как бы самому весь этот «конвой» отконвоировать. Хотя бы в тот же армейский штаб… Конечно, от нежелательного свидетеля легко избавиться — пырнул штыком, как того дезертира-старосту, и за борт. Обделывать такие делишки в темноте сподручно. Но что потом? Прикатит машина в Молодечно, и тот же сержант спохватится: шутка ли, пропал его подчиненный! Шум такой поднимет, что чертям станет тошно. Ну, и всей операции тогда крышка, ибо внезапность и все прочие преимущества будут утрачены. Значит, трогать солдатика нельзя, по крайней мере пока. Молча следи за ним, а главное — не допусти его до тех, кто в кабине. Долго ли постучать по ней ладошкой, попросить затормозить по малой надобности, спрыгнуть за борт. Ну и закрутится карусель…

Но до самого города ничего подобного не случилось, грузовик катил без остановок. В городе он попетлял по улочкам и переулочкам, прежде чем подъехал к трехэтажному кирпичному зданию. У подъезда, скупо освещенного фонарем, стоял солдат с автоматом.

Щелкнул в кабине замок, с металлическим скрипом распахнулась правая дверца, и на подножку проворно выбрался сержант. Привстав на носки, заглянул в кузов, спросил с прежним юморком:

— Ну, как ястребки? Живы-здоровы?

— Та у нас все в норме, — ответил Трынька, не спуская глаз с солдата. — До штаба ще далеко?

— Рукой подать! — бойко ответил сержант. — В самом прямом смысле. Так что, слезай, приехали!

— А разведка тоже тут?

— Здесь, папаша… Вас, понятное дело, без пропуска туда не пустят, так я сейчас сбегаю, доложу.

Сержант спрыгнул с подножки и в то же мгновенье, неуловимо для Трыньки, выпрыгнул из кузова солдат.

— Товарищ командир, я с вами, — крикнул он, бросившись к подъезду. — Я только попить. Во рту пересохло!

Сержант предъявил что-то часовому, и тот, козырнув, пропустил в здание штаба и его самого, и подбежавшего к нему солдата. Все произошло так неожиданно и быстро, что Трынька с непростительным для себя опозданием осознал нависшую над ними опасность. По-хорошему в штаб уже не проникнуть. О своих подозрениях солдат доложит сержанту, тот — дежурному. Мгновенный звонок в караулку — и к подъезду примчат автоматчики. Ну а остальное не так уж трудно домыслить. Короче говоря, операция провалилась, едва начавшись. Надо смываться…

Трынька бесшумно, на цыпочках, пробрался к Уханову, мостившемуся у заднего борта, шепнул на ухо:

— Действуй, сынок… Условие помнишь? По запасному варианту. Правая дверца открыта. За баранку — и жми!

Но избавиться от водителя и завладеть рулем оказалось не просто. Возня в кабине затянулась. Тем временем за воротами, в глубине двора посыпался частый топот ног. Часовой, сообразив, что караульные подняты по тревоге, не раздумывая, пустил в воздух длинную очередь. Если бы он знал, что именно назревает, он применил бы оружие с гораздо большей пользой.

Трынька выхватил пистолет, почти не целясь, выстрелил в часового и, увидев, как тот шмякнулся на каменные ступеньки, спрыгнул на землю. В следующую секунду он был уже в кабине. Шофер, прерывисто всхрапывая, валился с сиденья на рычаг скоростей. Трынька обеими руками обхватил его туловище и рванул на себя. Затем еще раз, и еще… В конце концов ему удалось высвободить место для Уханова. Мотор взревел, и полуторка, резко дернувшись, сорвалась с места. От ворот загремели выстрелы, и по кабине защелкали пули.

— Огонь! — подал команду Трынька, не видя ни своих полицаев, ни действовавших заодно с ними немцев.

В кузове кто-то пронзительно вскрикнул, затем послышался тяжелый, с коротким замиранием стон. Пули, летевшие вдогонку, расщепляли бортовые доски, дырявили тонкие листы жести, дробили стекло. Боясь, как бы не досталось свинца и на его долю, Трынька вжался в сиденье, вобрал голову в плечи. Он уже не рассчитывал выиграть эту схватку, завязавшуюся в невыгодных для него условиях, и потому больше не подавал никаких команд. Оставалось лишь одно: суметь оторваться от преследователей и выбраться из города.

Стрельба по машине постепенно затихала. Но за последним поворотом, перед выездом на шоссе, дорогу преградил патруль. Уханов, помня о своей задаче, гнал, наращивая скорость. Трынька поймал на мушку регулировщика, размахивавшего жезлом, и выстрелил прямо сквозь ветровое стекло. Горячие газы и едкий запах пороха рикошетом ударили в лицо. Глаза застлало, однако Трынька все же успел разглядеть, что солдат упал. Но второй патрульный с близкой дистанции полоснул автоматной очередью по радиатору, затем по кабине. Уханов встряхнул головой, отпустил одной рукой руль, ухватился за живот.

— Жми, сынок, жми! — ничего не видя, кричал Трынька. — Не уйдем — пропадем. Все пропадем…

Примерно через полчаса после ранения, уже далеко за городом, Уханов стал резко сдавать. Он все громче постанывал от острой, почти невыносимой боли, и движения его теряли прежнюю точность и уверенность. Машина завихляла, то и дело прихватывая полосу встречного движения. Так долго ехать по шоссе было очень опасно, однако Трынька позволял водителю все. Лишь когда Уханов на миг потерял сознание и грузовик едва не слетел в кювет, полицай потребовал съехать с шоссе. Высмотрев заросший разнотравьем проселок, Уханов свернул на него и повел грузовик к опушке леса.

— Тормози, сынок, трошки опомниться треба… Та и заодно медосмотр устроим… Досталось нашим хлопцам… Тебя самого куда, а?

— В живот.

— Дуже больно?

— Сначала жгло… Как огнем жгло… А теперь еще и тошнит. В стороны кидае…

— Перевяжу, полегчае. Порули ще трошки и перевяжу. Подальше скрыться надо…

В лес углубились километра на полтора. Грузовик уткнулся в темно-зеленую стену густого ельника. Трынька поспешно выбрался наружу, заглянул в кузов. Немцы, перепуганные происшедшим, лежали на сене плашмя, лицом книзу. Весь удар караульного отделения приняли на себя полицаи — они ожесточенно отстреливались, хотя и недолго. Первым выбыл из строя Иван Рябцов. Упершись спиной в кабину и свесив на грудь голову, он не подавал никаких признаков жизни. Другой полицай, Сергей Малахов, еще стонал, но стон его был еле слышен. Трынька залез в кузов, перевернул его на спину, разорвал липкую, пропитавшуюся кровью гимнастерку. Увидев над соском округлую, с багровыми краями ранку, понял, что парня уже не спасти. Вспомнил, что у Малахова был бинт, пошарил по карманам. Бинт действительно нашелся, и Трынька тут же полез обратно. Уханов стоял возле кабины, судорожно вцепившись руками в распахнутую дверцу. Лицо его, искаженное болью, побледневшее, было неузнаваемо.

— Да ты приляг… На травку приляг… Як же я бинтовать буду, — сочувственно заговорил Трынька, пытаясь разорвать пакет.

Сделав неосторожное движение, Уханов вскрикнул. Идти он не мог. После первого же шага опустился на колени и, опять вскрикнув, повалился на траву. Трынька расстегнул ремень, закатал по грудь гимнастерку. Крови на животе почти не было. Тогда он запустил руку под спину, ощупал поясницу и, найдя выходное отверстие, принялся бинтовать. Он уже знал, чем все кончится, и тем не менее делал вид, будто перевязка спасет. Да, старик в Дубках своего непутевого сынка уже не дождется. А ведь как умолял, чтоб взяли с собой! На коленях перед гауптманом ползал, старуху, что перечила, при всех дурой обозвал. Отпрыск заколебался было, не зная, кто же прав — отец или мать, — однако старик, свирепея, огрел парня ремнем, да так, что тот взвизгнул от боли. Пришлось уступить… Дорого же, однако, обошлось ему это отцово благословение. До вечера еще, может, и дотянет, сердце у парня бычье, ну а на большее вряд ли надо рассчитывать.