Вкушая Павлову

— Это правда. — Она нахмурилась. Потом ее губы напряглись, пряча улыбку. — А и в самом деле, что тут такого? Жить нужно весело! У меня так легко на сердце! Оставлю-ка я их на вас, а сама позвоню фрау Зелленке!

— Конечно! Но сначала один вопрос. — Я хотел воспользоваться ее экзальтацией. — Теперь вы признаете, фрау Ида, что были влюблены в герра Зелленку, когда он вас обнял и сделал вам предложение? И что за вашим отвращением к его объятию крылось желание?

Она задумалась, закрыв глаза, подставив лицо солнцу. А потом сказала:

— Вряд ли я принимала бы от него цветы каждый день в течение целого года, если бы не любила его и не интересовалась его детьми. Что же касается скрытого желания… Видите ли, я никогда не испытывала отвращения к объятиям мужа. А вы знаете, как сильно я желаю его!

Весело улыбаясь, она поцеловала меня в щеку и встала. Она подошла к остальным своим гостям и пожаловалась на легкую головную боль, а затем покинула нас, закрыв за собой тяжелую дверь.

Я вернулся к Кете. Перекинувшись несколькими словами с дочерью, она опять закрыла глаза и откинулась на гору подушек. Затушив каблуком сигару, я принялся ухаживать за ней всерьез: погладил руку, потом бедро, придвинулся ближе и поцеловал в шею. Начал расстегивать платье. Она предприняла вялую попытку воззвать к мужу, мол, погляди, профессор как заигрался — может, перегрелся на солнце. Филипп просто уставился на нас, не переставая курить. И Марта просто уставилась. Они словно наблюдали брачный ритуал бабочек.

Передо мной, напомнил я себе, тот самый презренный отец, который, по всей видимости (хотя Ида этого и не подтверждает), совратив свою маленькую дочь, стал причиной ее ночного недержания мочи. Тот самый жалкий импотент-бабник, что заразил женщину, которая сейчас играет и Анной, и Идой.

Мы с Мартой находились во власти наших семейных историй. Она праздновала победу над своей слабоумной матерью в лице фрау Бауэр, заманив в свои сети ее мужа. А я… Я повалил фрау Бауэр на землю. Она почти не протестовала. Я обхватил одну из ее грудей обеими руками и склонился, чтобы накрыть губами сосок. Она застонала, потянулась к моей бороде, вцепилась в нее и теснее прижала меня к своей мягкой груди.

Она немного, хотя и без слов, посопротивлялась, когда я задрал ей платье. Вскоре я понял, что ее смущает калоприемник — ведь толстая кишка у нее была удалена. Но когда я шепнул ей, что меня это нисколько не волнует, она сдалась окончательно. Я неторопливо миновал одну стадию обольщения за другой. Встав на колени промеж ее раздвинутых бедер, насладился ее соками, не особенно желая двигаться дальше. Я жалел только о том, что неудачно расположил Кете: чтобы посмотреть на Марту и Филиппа, мне приходилось оглядываться через плечо. Они все еще были одеты, но обнимались. Он нежно поглаживал ее спину, а она опустила голову к нему на плечо. Я завидовал этой внешней близости, выстраданному умиротворению. Они словно растворились друг в друге, как в роденовском «Поцелуе».

Я оторвал губы от гениталий Кете, чуть отодвинулся и вошел в нее. Я чувствовал себя проворным и гибким, словно помолодел на двадцать лет. Она простонала: «Чудесно!» Мне же было просто приятно — чудом было наблюдать через плечо, как Марта лежит на траве, задрав до пояса юбку и раздвинув ноги, между которыми исчезла голова Филиппа. Дыхание мое участилось. Кете восприняла это как знак нарастающего возбуждения и застонала громче. Широко открытыми глазами она пристально смотрела на меня, и теперь я, не оскорбляя ее, не мог глазеть на другую пару. В конце концов я зарылся лицом в ее спутанные волосы, и это дало мне возможность оглянуться. К моему неизмеримому наслаждению и боли я увидел, как Филипп охаживает Марту.

— Не останавливайся! — закричала Кете, но я все же вышел из нее. Я сел на траву лицом к Марте и Филиппу. Кете тоже села, натянула платье на колени, обняла себя за ноги и погрузилась в созерцание происходящего. Лицо ее было непроницаемо. Я увидел, как зашевелились губы Марты — она что-то прошептала. Она говорила ему, как это чудесно. По ее покорному, сладострастному выражению и его резким толчкам было видно, как это чудесно. Я принимал его в себя, подчиняясь непривычному ритму движений, ощущая сладостное чувство, когда он заполнял меня, когда я разделял с ним его невыносимое наслаждение, его жажду брызнуть в меня струей своего семени и в то же время продлить эту жажду, потому что, любя, мы жаждем жажду. Моя судорожно сокращающаяся вагина побуждала его оросить прохладным семенем шейку моей матки.

глава 29

На такой экстаз способны — не считая Эроса — только религиозный пророк или дитя. Сочетание наслаждения и ужаса. Наблюдая за Мартой и Филиппом и испытывая вместе с ними сладостный экстаз, я со скоростью света перенесся на пологий зеленый луг и в лес. С трудом поднявшись на ноги и спотыкаясь, как двух- или трехлетний ребенок, я потопал по траве туда, где лежат, переплетясь телами, моя мама и Филипп. Я опустился рядом с ними на колени, погладил ее по бедру, словно говоря: Мне страшно! Не бросай меня!

— Пропади, Зиги! — шипит Марта, пряча губы в его бороде.

Филипп, не прекращая ласк, поворачивает голову и сердито произносит:

— Правда, Зиги, катитесь к черту!

(Кстати, вот еще одна причина, по которой я приплетаю ложь — примером которой сие не является — в эту книгу: ложь соответствует правде жизни и истории. История полна заблуждений, капризов и предрассудков, которые скоро оказываются свалены в одну кучу, а затем уносятся ветром, как осенние листья, беспокойно шуршащие на мостовой. Возьмите, скажем, коммунизм: один человек сказал мне, что для России это будет означать пятьдесят лет ужасных страданий, за которыми последует вечное счастье. Я ответил, что не могу до конца в это поверить. Психоанализ тоже не свободен от ошибок своей эпохи, хотя я и верю, что основа его сохранится.)

Я встал и побрел прочь от увлеченной парочки в самый дальний угол огороженного стеной сада. Я наткнулся на ухмыляющуюся каменную горгулью, которая показала мне язык. Кровь кипит в моих жилах. Представляю, что за идиотский у меня вид — без малого шестидесятилетнее дитя в одной рубашке, шляющееся по саду в октябре. Кидаюсь назад к парочке. Кете все еще сидит, уставившись на них с отсутствующим видом.

Склонившись над любовниками, я рычу:

— Никто не смеет говорить мне «катитесь к черту!», трахая при этом мою жену!

Я хватаю его за плечо и тащу. Он пытается освободиться, но я вцепляюсь в него обеими руками и вытаскиваю из Марты. Мельком вижу мощный член в полной эрекции, блестящий соками Марты. От неожиданности он еле держится на ногах и падает в кресло-качалку. Потом вскакивает и, сжав кулаки для драки, наступает на меня — мускулистый, с бычьей грудью, как Шарко. Кете и Марта хватают его под руки и с неожиданной для женщин силой останавливают.

— Пустите меня! — кричит он. — Я его убью! Ты, Фрейд, самовлюбленный ублюдок! Ты трахал мою жену, ты свое получил! — Его лицо налилось и побагровело, взор безумен. — Пустите меня! Я его убью! — Он рвется вперед, женщины лепечут что-то и пытаются его удержать.

Я чувствую себя на удивление спокойным и сильным. Подхожу к нему поближе, но остаюсь вне пределов досягаемости его рук, которыми он молотит воздух. Я говорю:

— В чем дело, Бауэр?

Он рычит от ярости. Слышен звук отворяемой двери и топот бегущих ног. Это Ида в сопровождении двух служанок. Они в ужасе останавливаются. Что до меня, то я исполнен отвращения к этому сифилитику, к этому худшему из бабников. Может быть, Мартин и Эрнст чувствуют то же самое, схватившись в рукопашном бою с русским? В этом нет ничего личного; лишь страх и инстинкт самосохранения. Я делаю шаг вперед и бью Бауэра в челюсть. Впервые в жизни я ударил человека. Мы, евреи, не любим физического насилия. От удара он подается назад, а потом с воем вырывается из рук женщин. Он набрасывается на меня, молотит по моим ребрам. Я не чувствую боли; такое развитие событий меня забавляет. Наконец Ида, служанка и Марта умудряются схватить Бауэра и оттаскивают его от меня. Его прижимают к земле, и он лежит, копошась, как жучок. Ида одергивает на нем рубашку, чтобы прикрыть его гениталии.