Вкушая Павлову

Анна только кивает, склонив голову над тарелкой, ее пальцы катают крошки по столу. За соседним столом мужчина читает газету. На первой странице крупный заголовок: СУЭЦКИЙ КРИЗИС СОТРЯСАЕТ РАЙ. Анна говорит, что ей страшно за человечество. Она получила новогоднюю открытку и письмо от сына Елены Дейч Мартина, который был участником проекта «Манхэттен»^{145}. Теперь он страдает от сознания своей вины.

— Как нам не хватает твоего отца! Просто поразительно, как он продолжает жить в тебе, — говорит Кэт; она пожирает Анну глазами с жадностью школьника, засасывающего через соломинку молочный коктейль.

— Он во мне, — соглашается Анна, выдерживая взгляд.

Больше всего в этом сновидении меня задевает то, что обо мне говорят в прошедшем времени. Это напоминает мне о моем non vixit [23] сне из книги сновидений. В нем я совершенно очевидно мертв, но все еще нахожусь здесь. Как я сам писал в книге «Тотем и табу»: «Невозможно представить собственную смерть, и каждый раз, пытаясь сделать это, мы понимаем, что все еще присутствуем как зрители. Никто не верит в собственную смерть; в подсознании каждый из нас убежден в своем бессмертии».

23

Не виденном (лат.).

Похвалы в свой адрес я объясняю реализацией моего желания: хочу, чтобы меня поминали добром даже в мое отсутствие, когда я умру. Особенно мне приятны похвалы Кэт. Я — вот ведь глупость — вожделел к этой американке, к этой моей застенчивой, восхитительной пациентке. Последнее вожделение — потом ночь.

Смерть близкого — жестокое потрясение. Чтобы смягчить его, первобытный человек придумал душу. Кэт за время войны пережила много смертей: мертворожденный сын — по ее убеждению, следствие травмы, вызванной гибелью «Лузитании»; гибель брата в окопах и, как следствие уже этого потрясения, смерть отца. Неудивительно, что она страдала галлюцинациями и начала верить в бессмертие души.

Я деликатно пытался рассеять эти ее фантазии, и наш конфликт отразился в моем сновидении. Dowding, фамилия этого маршала, — анаграмма wind-god, бога Ветра, бесплотного Эола. Кроме того, dowding наводит на мысль о dowsing [24] , сомнительном «сверхъестественном» методе обнаружения воды. Мертвые летчики — несомненно, ангелы. Я хотел освободить ее от иллюзий, но чтобы при этом не пострадали ее нравственность и оптимизм. По ее улыбкам и смеху за столом в кафе я понял, что так оно и произошло.

24

Лозоискательство (англ.).

Без сомнения, ее пребывание в швейцарской клинике вскользь указывает на таинственного Юнга.

Анна, катающая крошки; боюсь, это может символизировать ее отношение к жизни — таким оно может стать, когда меня не будет. Эта часть сновидения угнетает меня. Дороти, возможно, как-то и утешит ее, но, когда не станет Марты и Минны, эта парочка, образовав нечто вроде семейной ячейки, может почувствовать весь ужас бесплодия.

Вспоминаю забытый фрагмент сновидения. Мы с Анной в такси, едем домой, вероятно, после того чаепития в кафе. Я говорю ей, что они с Кэт подавили взаимное влечение; у обеих теперь долговременные партнерши, а это неизбежно ведет к некоторому пресыщению. Я бы не возражал против ее отношений с американской поэтессой.

Внезапно Анна поворачивает ко мне гневное лицо. Костяшками пальцев она начинает бить меня в левый глаз и при этом шипит:

— Ты ублюдок! Ублюдок! Ребенка бьют! Ребенка бьют!..

Что ж, этого лишь следовало ожидать: под всей своей внешней нежностью и любовью она ненавидит меня лютой ненавистью.

То, что она подбирает еду до последней крошки, напоминает еще и об ужасном голоде в конце войны. Все мы помним, как, закутавшись в пальто и обмотавшись шарфами, сидели за столом и вылизывали суповые тарелки. Я старался есть меньше, чем мне полагалось, так как был уверен, что умру, согласно вычислениям Флисса, когда исполнится шестьдесят два года с момента моего зачатия, то есть в феврале 1918 года. Но Марта принялась следить своим недреманным оком, чтобы я съедал полную долю той малости, что у нас была, и тем самым обделяла себя. Последний день февраля я пребывал в смятенном, потустороннем состоянии, каждый момент ожидая разрыва сердца или удара.

И в то же время я чувствовал спокойствие и смирение. Ожидание собственной смерти было похоже на великолепное гастайнское утро в сравнении с реальностью смерти, пришедшей на самом деле два года спустя и дважды в течение одной недели. Сначала мой дорогой молодой друг и коллега фон Фрейнд завершил свою долгую, мучительную борьбу с раком, а потом пришло известие о Софи.

Для этого у меня нет слов. Разве что воспользоваться каламбуром Кэт, которая сказала, что мои ноженьки дотопали до Боженьки и я оказался верующим.

А вскоре после Софи — ее сынишка, наш маленький Хейнеле.^{146} После этого я долгое время не мог радоваться другим моим внукам. Я просто сам мечтал умереть. Жизнь и в самом деле совершенно невыносима. Ты любишь кого-то больше, чем самого себя, — а они уходят. Навсегда. Я почувствовал это, когда несколько недель или месяцев назад прощался с… кажется, с дочерью Оливера, Евой. Ее увозили во Францию. Я знал, что никогда больше ее не увижу. Это куда страшнее того сна, в котором меня заставили вытащить кишки, чтобы сделать их анализ на лабораторном столе.

Раны. Военные раны. Сколько их на теле и на душе! И все кровоточат.

Я выхожу в наш сад на Берггассе, 19, и останавливаюсь, увидев Марту, которая сидит и зачарованно смотрит на звезды. Благоговейный трепет пронизывает ее мысли. А размышляет она о таинственной подоплеке всего сущего, о том, почему мы так много страдаем. Мечтает о других жизнях, которые могла бы прожить и в которых, видит Бог, могла бы любить кого-то другого, и с большей страстью.

Где корень всего этого? И если не к Боженьке топают ноженьки, то что же было до того, как все началось? И для чего оно было?

Эти вопросы наверняка относятся к непроанализированной части сновидения, где я вижу газетный заголовок — СУЭЦКИЙ КРИЗИС СОТРЯСАЕТ РАЙ. Может быть, это какой-то намек на Красное море^{147} Моники. Но с гораздо большей долей вероятности речь здесь идет о Зевсе и Исиде — царе и царице, пусть и из разных пантеонов.^{148} А потом, в самом конце, чудесное зачатие первенца.

Спальня во Фрайберге погружена во тьму. Якоба (если это он) сотрясает оргазм, потом он затихает и, тяжело дыша, сползает с Амалии. Она лежит, подсунув руку ему под голову и уставившись в потолок. В соседней комнате, на другой половине дома, тихо похрапывает фрау Зайич. Ее муж, прислушивавшийся к слабым звукам, вздохам из половины соседей, крестится и поворачивается на бок, собираясь уснуть. Черт их побери, этих евреев, думает он, у них одно на уме. А у этого Якоба еще больше, чем у других. Сначала эта, хорошенькая, Ребекка, потом вдруг Амалия, вдвое его моложе! Неправильно это. Вечно они ебутся, ебутся, ебутся… А душа покойницы бродит, рыдает, рвет на себе волосы. Зайич ничуть не удивился бы, узнав, что это было убийство.

глава 37

В вонючем, набитом под завязку вагоне жарко и душно. Я всегда ненавидел душные вагоны. Помню, в юности я ехал куда-то на поезде и открыл окно, а мои попутчики напустились на меня со словами, что приличные, мол, люди всегда думают о других, не то что такие, как я, пархатые жиды. В отличие от отца, я не пасовал перед их антисемитскими выходками. Обо всем этом я писал и рассказывал Марте.

На этот раз мои попутчики — тихие, бедно одетые люди — не возражают, когда я открываю окно. Мне приходится его закрыть, когда в вагон, осыпая нас хлопьями сажи, проникает мерзкий фабричный дым. Мы прибываем в Лейпциг. У меня волосы встают дыбом, когда я вспоминаю газовые фонари; наверно, те же самые. Мы побывали здесь в первый год наших скитаний после отъезда из Фрайберга. Тогда я думал, что горящие фонари — это ад. Должно быть, я вспомнил зловещие предостережения Моники.