Владетель Ниффльхейма

Но руки разжать не вышло.

А потом дом раскололся, и солнце спустилось в трещины. Пылающий шар его сел Инголфу на грудь и раздавил. Но это уже не имело значения.

Глава 8. Таблетка для совести

Рана ныла. Доктор Вершинин думал. От мыслей трещала голова и, наверное, треск этот был слышен Аспирину. Забравшись на плечо, кот вцепился в рубашку и хвостом обвил шею. Нос его уперся в ухо, и усы щекотали Вершининскую щеку, отвлекая от мыслей.

— А ты разъелся, я смотрю, — Вершинин почесал Аспирина под челюстью. — Скоро и не удержу.

— Урмс, — согласился кот, впрочем, не сдвинувшись ни на миллиметр.

Шершавый язык его тронул мочку уха.

— Прекрати.

— Армс.

— Тоже думаешь, что я свихнулся? Только сказать не скажешь. Да и никто не скажет. Во всяком случае, пока не зарежу очередного урода. А он же был уродом. Следовательно, я сделал доброе дело. Ну если думать логически?

Аспирин вылизывал ухо, тщательно, но не теряя собственного кошачьего достоинства.

— Если принять за аксиому высшую ценность человеческой жизни, то мои действия способствовали сохранению неопределенного количества жизней.

Кошачьи когти царапали кожу, но мягко, аккуратно, словно Аспирин лишь давал знать о своем присутствии.

— И это количество будет отлично от нуля. В итоге в самом худшем из возможных вариантов я не принес вред системе. В любом ином — принес значительную пользу. Это как… как лимфоцит.

Аспирин вряд ли что-то знал о лимфоцитах. Он забрался на голову и теперь увлеченно жевал волосы. Рыжий хвост, скользнув по шее, исчез, чтобы тут же пощекотать ухо. Кончик его попробовал залезть в рот, а потом и в нос.

— Угомонись, — попросил Вершинин. — Я тут о высоком думаю.

И от мыслей трещит голова. Клетки-клеточки. Лимфоциты. Тромбоциты и прочие «циты» с программируемыми функциями.

Выходит, что Вершинин сам по себе такая вот клеточка? И выбора, если разобраться, нет?

Выбор лежал на фарфоровом блюдечке с синей каймой. Уже не шар, скорее куриное яйцо с тонкой скорлупой, сквозь которую проникает свет стоваттной лампочки. Проникает и задерживается, отчего само яйцо начинает светиться.

Две лампочки — слишком много для одной кухоньки. И Вершинин видит ее словно наново, словно и не его это кухня вовсе, а чужая, незнакомая и неуютная. Семь квадратных метров. Один стол. Клеенка вместо скатерти. Два стула. Зачем больше, если гостей не бывает? Плита с неработающей духовкой. Вытяжка вся в жирных крапинах. Помыть некогда? Точно, некогда… И фасады грязью заросли. А линолиум в залысинах.

Старый холодильник тарахтит, как Аспирин. И радиоточка отвечает ему бормотанием.

Что Вершинин делает здесь? И на кухне, и в квартире, и в мире вообще?

Живет.

Чего ради?

Кот улегся на голове рыжей чалмой, и хвост свесил. Ему хорошо. А Вершинину хорошо? Не сейчас, но когда-либо? Ведь должно было в его жизни быть нечто такое, отчего становилось хорошо?

Работа.

Работу у него отнимут, если сочтут, что Вершинин сошел с ума. И что остается?

— Если разобраться, то все просто, — Борис Никодимыч подвинул блюдце. — Я лишь возвращаю часть себя. Осталось понять технический момент… нужно ли это жевать?

Стащив Аспирина с головы, Вершинин взял яйцо, которое ко всем бедам еще и нагрелось, и понюхал. Запах отсутствовал.

Вкус тоже.

Яйцо треснуло во рту, выплеснув горячее водянистое содержимое, которое само собой потекло по пищеводу, но до желудка не добралось. Вершинин сплюнул на ладонь скорлупки и, протянув Аспирину, поинтересовался:

— А ты что думаешь по этому поводу?

Кошак потерся о руку и сказал:

— Урм.

Канистру с бензином нести было неудобно. Пластиковая ручка ее оказалась слишком толстой, и канистра то и дело выскальзывала, норовя упасть и лопнуть. Этого Белла Петровна никак не могла допустить. Она то и дело вскидывала канистру, подпирая второй рукой днище, делала десяток шагов и останавливалась.

Белла Петровна и не предполагала, что ослабела настолько.

Васю бы попросить… Вася подвез бы. А еще обязательно поинтересовался бы, зачем это его дорогой Белочке канистра с бензином. И вряд ли правдивый ответ обрадовал бы его.

Пришлось самой.

На этот раз Белла Петровна не ошибается. Она видела. И слышала. И потом уже, сидя в комнатушке регистраторши, просматривала медицинские карты детей.

ОРВИ. Пневмония. Лейкемия.

ОРЗ. Пневмония. Лейкемия.

Пневмония.

Лейкемия.

Тихая смерть в стерильных бахилах.

— Экология такая, — сказала регистраторша, расщедрившись на чай. — Все мрут. И большие, и малые. Жалко их.

— Жалко…

— А твоя-то еще, Бог даст, выкарабкается.

Чай пили из граненых стаканов, помутневших от времени, вставляя их в подстаканники из латуни, в комплекте с которыми шли ложечки с портретами вождя. Регистраторша из шкафа достала хромированную утку, в которой вперемешку лежали сушки, конфеты и старое ломкое печенье.

— На вот. Пожуй чего. А то зеленая вся…

Зелеными были волосы бильвизы, существа, которому место в страшных сказках и то лишь до встречи с героем-храбрецом.

Белла Петровна не отличалась ни героизмом, ни храбростью. У нее и сил-то едва-едва хватало канистру волочь. И упаковка спичек карман оттягивала.

Спички — детям не игрушка!

Спички — детям.

Не игрушка.

Бильвиза стояла за воротами. Она вышла босая. Тонкостанная, с копной тяжелых волос, в сумерках она как никогда походила на скорбную иву из тех, которыми порастают берега прудов.

— Сдесь? — спросила бильвиза, разглядывая Беллу Петровну. — Нет. Пшли.

Почему-то речь ее, в целом самая обыкновенная человеческая речь, со сменой обличья менялась, теряя звуки, становясь скрипучей, как новая кожаная куртка.

И шла бильвиза тяжело, с видимым трудом переставляя негнущиеся ноги.

Деревянный человечек.

— Я собираюсь тебя сжечь, — предупредила Белла Петровна, не понимая, зачем она вообще следует за бильвизой. — Убить. Ты убиваешь детей. Я убью тебя. Меня, наверное, посадят. Или запрут в дурдоме.