Владигор. Князь-призрак

— Какие похороны? — опешил Владигор. — Вот он я, живой, сам кого хошь в гроб уложить могу!

— Да видно, нашлись такие, кому ты живой не нужен, — сказал Берсень. — Я-то знаю, как такие дела делаются! Не нужен ты им был, вот они и выждали момент, когда ты отъедешь, да кого-нибудь в гроб и подложили.

— Видел я этот гроб, — подхватил Ракел. — Богатая колода, такую за одну ночь не выдолбить, видно, загодя постарались! Стоит посреди княжьего двора, ворота настежь открыты, чтобы весь народ мог со своим князем проститься.

— Какой народ? С кем проститься? Кто в гробу-то лежит? — перебил Владигор.

— Ты, князь, и лежишь, — усмехнулся Ракел, — ты или двойник твой, которого ты сотворил, когда за богатырским мечом шел. Ты тайком через Мертвый Город за Заморочный Лес пробирался, а он со свитой в открытую шел, чтобы Мстящего Волчара обмануть. А как ты до меча добрался так они твоего двойника и припрятали. До поры, до времени, пока другие игры не начнутся. Видно, время пришло, вот они и сыграли. Так что, князь, если бы не пес и сокол, так я бы тоже соблазнился, уж больно похож на тебя покойник. Народ вокруг колоды ходит и горючими слезами обливается.

— А кого же вместо меня на престол возвели? — поинтересовался князь.

— Как кого? — воскликнул Ракел. — Скоморошку помнишь? А то, что сын у тебя от нее, не забыл? Вот его и возвели!

— Вот как! — обрадовался Владигор. — Я же их разыскиваю, купцов, гусляров да всяких прохожих людей расспрашиваю, а они сами объявились!

— Не сами объявились, а объявили их, — хмуро перебил Берсень, — и сдается мне, что не они это вовсе. Знаю я, как такие дела делаются.

Глава третья

Темная, глубоко выдолбленная долотами дубовая колода стояла посреди двора на грубом столе и была густо обложена еловым лапником, над которым чуть выступал бледный профиль покойника. Горожане и посадские толпились перед воротами и по двое-трое проходили между приоткрытыми створками и двумя шеренгами стражников, державших наготове тяжелые суковатые дубинки. По случаю похорон мечи были убраны в ножны и наконечники копий и алебард упрятаны в меховые чехлы, — считалось, что таким образом душе князя, невидимо витающей над безвременно оставленным телом, ничто не угрожает.

Дуван с толмачом и приспешниками стояли в ряд перед высоким крыльцом и мяли в красных от мороза руках расшитые жемчугом шапки. Лицо казначея покрывал густой слой румян, а к шишке на лбу была искусно прилеплена прядь жирных волос. А на верхней площадке крыльца стояло тяжелое, обитое вишневым бархатом кресло с высокими подлокотниками, и в нем сидел годовалый младенец, одетый в горностаевый тулупчик, отороченный собольими хвостами. Рядом с ним, опираясь на спинку кресла, стояла молодая женщина со строгим вытянутым лицом и тонкими, скорбно поджатыми губами. Она смотрела на входящих во двор серыми, чуть затуманенными приличествующей слезой глазами, а когда младенец в кресле начинал шалить и теребить ручонками соболиные хвосты на тулупчике, наклонялась к нему и легким, но властным движением руки пресекала неуместную резвость наследника княжеского престола. Черный шелковый плащ, крупными складками ниспадающий до самых половиц крыльца, скрывал ее фигуру, но Ракел, прошедший в ворота следом за Владигором и сразу беглым взглядом окинувший весь двор, при виде «скорбящей вдовы» тихонько хлопнул князя по плечу.

— Хороша, — шепнул он, опустив глаза. — И где они таких берут?

— Молчи, смерд, зашибу! — зашипел ближайший стражник, угрожающе качнув дубинкой над головой Ракела.

Тот с нарочитым испугом втянул голову в плечи, опустил глаза и прикрыл ладонями спутанные кудри на макушке, где еще оставались приставшие с ночи сухие хвоинки и даже колючая веточка кукушкина льна. Если бы стражник был внимательнее, он бы, конечно, заметил эту подозрительную деталь во внешнем виде Ракела, но вся стража мучилась жестоким похмельем с княжеских поминок и потому не особенно присматривалась к прохожим. При том, что накануне вечером Дуван сам собрал в зале всю дружину и, прикладывая к заплывшему глазу холодный набалдашник посоха, строго наказал следить за всеми, кто придет прощаться с князем, и давать ему знак в случае появления в толпе каких-либо подозрительных личностей.

Дружинники, успевшие после неудачной облавы не только обернуть в холсты погибших товарищей, но и изрядно хлебнуть из своих поясных баклажек, хоть и кивали лохматыми головами, но слушали Дувана вполуха, ибо никак не могли понять причину повышенной бдительности казначея. Они все, конечно, уже знали, что из каменной ямы нового тысяцкого Десняка сбежал какой-то старый, брошенный туда еще при Климоге колодник. Слышали, что среди ночи неизвестно куда пропал ночной привратник Десняка Ерыга. А те, кто вместе с Дуваном были на пристани, сами видели, как с обрыва на казначеевом жеребце вдруг слетел какой-то лихой оборванец и, обрубив аркан с пойманным в ладье бродягой, вскинул его поперек седла и так стремительно скрылся в высоком прибрежном камыше, что за ним не смогли угнаться не то что всадники, но и стрелы, в изобилии пущенные ему вслед из луков и арбалетов. То, что в этой суете куда-то исчез нанятый Десняком поединщик Ракел, для потехи в одиночку выходивший против дюжины дружинников и раскидывавший их по всему Деснякову двору, даже обрадовало охранителей княжеского спокойствия, давно завидовавших ловкому и неуязвимому чужеземцу.

Но для того, чтобы связать все эти события воедино, а тем более соединить бегство Ракела с неудачной погоней и глупой облавой, распугавшей всю мелкую окрестную дичь, нужна была крепкая и трезвая голова, а таковой ни в насильственно осиротевшем княжеском дворце, ни в прочих вельможных дворах Стольного Города не обнаружилось.

Дуван багровел, раздувал ноздри, но кроме страшных угроз и проклятий как в адрес всех окрестных бродяг, так и нерадивых придворных дармоедов, умеющих только давить печных тараканов, так ничего дельного и не придумал.

Десняк, узнав, что его двор за одну ночь лишился сразу трех человек (плюс брошенный в яму, но так и не найденный там ночной бродяга), поднялся на самый верх высокой рубленой башни, заперся в каморке с тесаными стенами и, раздув огонь в очаге, стал бросать в пламя разноцветные щепотки пыльцы. Пыльцу эту доставляли Десняку темноликие низкорослые купцы с раскосыми черными глазами и жидкими седыми бородками. Их главным товаром был легкий блестящий шелк, рубахи из которого не только приятно холодили тело в летний зной, но и отпугивали домашних кровососов, переживавших даже такие бедствия, как вымораживание помещений в лютые зимние холода.

Шелк купцы меняли на меха, мед и густой колесный деготь, а пыльцу, тайно проносимую в пустотах легких суставчатых посохов, отдавали только за золото. Щепоть шла за одну монету, но при этом Десняк требовал, чтобы перед торгом купец непременно обстриг до мяса длинные, отросшие за время перехода ногти на руках и обнажился до пояса. Когда же он попробовал настоять на том, чтобы торговцы мыли руки, прежде чем прикоснуться к разноцветным горкам, вытряхнутым из посохов на полированную мраморную столешницу, те отошли в темный угол и стали шептаться там на каком-то птичьем наречии.

Десняк ждал, теребя бороду, но не произнося ни слова. Торговцы вернулись и, натянув рубахи, стали молча сгребать пыльцу обратно в посохи. Тогда он остановил их коротким властным жестом. Купцы снова расселись напротив него. Десняк сгреб в кучу рассыпанные по столешнице золотые монеты и сложил из них высокий столбик.

Почему торговцы воспротивились последнему условию, Десняк так и не понял и уступил перед их упрямством лишь потому, что за много лет торговли с этим народом убедился в его относительной честности. Честность эта выражалась в соблюдении некоторых неписаных правил торговли, строго запрещавших, например, продавать ветхий или растянутый шелк, а относительной была потому, что дозволяла вливать в высверленное коромысло весов капельку ртути, перекатывавшейся из конца в конец круглой полости незаметно для покупателя, но неизменно склонявшей чашку весов в пользу продавца.