Владигор. Князь-призрак

— Гордыня?! — воскликнул князь. — Все дни с шапкой перед крыльцом кабацким ползать — какая тут гордыня? Да они хуже собак — свиньи, нелюди, оскверняющие облик человеческий!

— А что ты с ними делать прикажешь, если оскверняют? — прошептал Белун, приблизив к Владигору бледное морщинистое лицо. — Ну, князь, говори, смелее!

— Не знаю, — растерянно пробормотал Владигор. — Собрать где-нибудь в избе, одеть, накормить, в баню сводить…

— А если им мало покажется? У тебя, скажут, вон какие хоромы, а мы к вечеру опять жрать захотим. Да и ночевать нам всем в одной избенке тесновато, опять же тараканы, блохи, да и потаскушек до утра на всех не хватит, дай ты нам, князь, девок твоих дворовых дюжину на одну ночку попользоваться, — что ты тогда скажешь?

— Увещевать стану, — убежденно сказал князь, — скажу, что хлеб свой в поте лица добывать надо, землю им дам, лес на постройки, лошадей для пахоты, семян на посев…

— Все давал, — печально усмехнулся Белун, — а когда крикнули мне: «Что ж ты сам не потеешь, а ешь на серебре да на золоте?» — приказал все ковши на монеты перелить, а сам себе ложку из липы вырезал и чашку глиняную вылепил да в печи обжег. За плугом перед ними ходил, жеребцов холостил, кожи своими руками мял, дубил и сапоги тачал, — а они смотрели, но, стоило мне отвернуться, смеяться да перешептываться начинали: мол, князь наш того, умом повредился!

— Хамы! Холопы! — Владигор стиснул зубы и ударил себя кулаком по колену. — В рудники закатать! В шахты соляные, пусть там посмеются!

— Вот-вот, князь! — тихо засмеялся Белун. — Сперва немного поувещевать, для очистки совести, а потом в колодки да в рудники, — может, через это лучше дойдет. О-хо-хо!.. Я начал было: одного в кандалы заковал, второго к столбу привязал на площади, а потом незаметно и во вкус вошел, — тут ведь стоит только начать, и уже не остановишься. Воля-то твоя, и все они в этой твоей воле, а если кто-то из нее выйти пробует, так он уже не только на Волю покушается, а на саму Власть, на Закон, на Всемогущего… А тут еще и советники подступают: давай, князь, никому не спускай, а если и невиновный под косу твою попадет — и то не беда: лес рубят — щепки летят! И уже туман кровавый глаза застить начинает: ничего не видишь, не разбираешь — кто правый, кто виновный, да и в чем она, вина человека?!. В том, что на свет он появился? Не знаешь, князь?..

Белун умолк и посмотрел на сгрудившихся, дрожащих от холода нищих, кое-как прикрывавших желтыми тряпками прорехи на своих ветхих одеяниях. Опричники мерно покачивались на козлах в такт конскому скоку и время от времени передавали друг другу баклажку с горилкой. Широкие полозья шарабана со свистом скользили по накатанному шляху, в лохматых дырах полога мелькали яркие холодные звезды.

— Так что, по-твоему, пряниками медовыми их ублажать? горилкой поить? — воскликнул Владигор. — Девок отдавать на непотребство? Что делать-то?

— Не знаю, князь, чем их ублажать, — вздохнул Белун, — но когда одна половина народу по темницам да по рудникам гниет, а остальные или трясутся по ночам от каждого скрипа, или при каких-нибудь вратах с мечами стоят, каторжных стерегут, чтоб не сбежали, тогда вскорости и всему народу конец, и Граду погибель! А ведь хотел как лучше все устроить, чтобы сыты все были, обуты, одеты… А что вышло?! Мертвый Город. Впрочем, ты сам видел, а раз так, то и толковать тут нечего.

— А что советники твои? Как же они проглядели? — тихо спросил князь.

— Да вот в них-то как раз все и дело, в советниках моих, — сказал Белун, — они как-то так все по-вернули, что я ни в чем не виноват оказался, все народ: холопы, хамы, рабы — что им ни сделаешь, все недовольны, все мало!.. Надо, говорят, этих под корень извести и заново Город населить такими жителями, которые бы все из твоей руки получили, даже саму жизнь, как будто ты и есть сам Всемогущий, — каков соблазн, князь?! Ничего нет, никаких преград, во всем одна твоя полная воля! Такая, что ее никому уже и показывать не надо, все и так по ней живут: едят, пьют, детей рожают — без шепота и ропота, как стадо овечье!

— И ты… согласился? — дрожащим голосом прошептал князь.

— Да, — сказал чародей, — только сперва велел показать мне того, из чьих рук я эту власть получу.

— Показали?

— Не сразу. Сперва допытываться стали: зачем мне это? Как, говорю, зачем? Я такую ношу на свои плечи возлагаю, что должен условия выставить. Дураков нет, чтобы просто так, за здорово живешь, горб свой под небесный свод подставлять!

— Так что ж ты мог такого попросить, если у тебя и так все было?

— Все, да не все, — сухо сказал Белун. — Не было того, за что все готов будешь отдать, когда срок придет: за одно мгновение отдашь, за часок предрассветный, только бы еще раз увидеть, как солнце над лесом да над теремами встает… А кем ты это солнце встретишь, в каком обличье — князем, нищим, старухой полоумной, — все равно.

— Эвон ты на что замахнулся, — прошептал Владигор. — Жизни вечной захотел, так, что ли?

— Нет, нет, я сперва даже не думал! Даже в мыслях не было! — замахал руками чародей. — Привели в баньку, понабросали в котел всякой дряни: лягух сушеных, гадючьих голов толченых, поганок моченых, да еще такого, что и вспоминать-то пакостно, а потом как стали поддавать на каменку отваром этим, так мне в голову и вступило… Вступило, да не сразу с языка соскочило, попридержал мысль до той поры, пока они с Самим меня не сведут. А как вымыли да топленым покойницким салом намазали, тут я и полетел: вверху звезды, внизу лес, впереди гора, как алмаз, сияет, а на самой ее вершинке вроде как точка чернеется. Подлетаю ближе, гляжу: вроде человек, но какой-то очень уж маленький, скрюченный весь, волосенки жиденькие, на макушке плешь, личико в струпьях — как будто старенький мальчик лет эдак пяти-шести. И стоит он на самой вершинке этой сверкающей скалы, а вокруг него площадочка маленькая, где только двум людям едва-едва места хватит ноги поставить.

Увидел он меня, ручонкой замахал, заулыбался: лети, мол, скорее, а то совсем я здесь заскучал один-одинешенек. Даже к самому краешку отступил и на одну ножку встал, чтобы мне места больше досталось. Вставай, говорит, я здесь полный владыка! Ты у себя князь, я — у себя, всего-то и разницы, что я стою чуть повыше. — «Да и царство твое, — говорю, — невелико: двое встанут, а третий — не суйся!» — «А зачем, — говорит, — нам здесь третий? Делить нам нечего, спорить не о чем, а третий как встанет между нами, так и пойдут раздоры: каждый на свою сторону его перетягивать начнет, а лишнего будет норовить вниз столкнуть, чтоб он о камни насмерть расшибся и места не занимал. А кто тут лишний — ты или я? — поди разбери!» И старичок захихикал гнусным, плюгавеньким смешком, брызгая мне в лицо мелкими каплями слюны.

А я смотрел на него и едва удерживался от желания чуть толкнуть его в грудь кулаком, чтобы он оступился и рухнул вниз, на дно пропасти, где из-под тускло мерцающей ледяной корки проступали острые каменные зубцы. В какой-то миг, когда его гнусный хохот, многократно усиленный эхом, загремел на всю округу, я попробовал осторожно вытащить руку из-за спины, но вдруг мои члены сковал странный озноб, вроде того, что бывает сразу после укуса лесной гадюки.

«Слюна, это все из-за его слюны», — подумал я, незаметно надвигаясь на старичка всем телом и намереваясь столкнуть его с площадки легким движением плеча. Но и это мне не удалось: как только расстояние между нами сократилось почти до касания, старичок вдруг умолк, и его зрачки уперлись в мои, как два охотничьих клинка для прикалывания раненой дичи.

— Идиот! Болван! Придурок! — прошептал он ровным свистящим шепотом. — Не понял, кто я? Не понял?..

— Так ты и есть… — Последнее слово встало в моем горле комом. Я вдруг ясно понял, что передо мной сам Всемогущий, но произнести его имя было равносильно смерти.

— Понимаю, не ожидал встретить меня в таком виде, — вдруг опять захихикал старичок, — но что с вас возьмешь, если вы и смерть-то иначе чем скелет с косой не представляете! Чертей каких-то рогатых малюете, с хвостами, копытами, сковородками; будто они вас куда-то тянут, жарят, коптят, на части рвут — за что?