Владимир Высоцкий

<До 1978>

* * *

I

Часов, минут, секунд — нули, — Сердца с часами сверьте: Объявлен праздник всей земли — День без единой смерти! Вход в рай забили впопыхах. Ворота ада — на засове, — Без оговорок и условий Все согласовано в верхах. Ликуй и веселись, народ! Никто от родов не умрет, И от болезней в собственной постели. На целый день отступит мрак, На целый день задержат рак, На целый день придержат душу в теле. И если где — резня теперь, — Ножи держать тупыми! А если бой, то — без потерь. Расстрел — так холостыми. Нельзя и с именем Его Свинцу отвешивать поклонов. Во имя жизни миллионов Не будет смерти одного! И ни за чёрта самого. Ни за себя — ни за кого Никто нигде не обнажит кинжалов. Никто навечно не уснет, И не взойдет на эшафот За торжество добра и идеалов. И запылают сто костров — Не жечь, а греть нам спины. И будет много катастроф, А жертвы — ни единой. И, отвалившись от стола. Никто не лопнет от обжорства. И падать будут из притворства От выстрелов из-за угла. Ну а за кем недоглядят. Того нещадно оживят — Натрут его, взъерошат, взъерепенят: Есть спецотряд из тех ребят, Что мертвеца растеребят, — Они на день случайности отменят. Забудьте мстить и ревновать! Убийцы, пыл умерьте! Бить можно, но — не убивать. Душить, но — не до смерти. В проем оконный не стремись — Не засти, слазь и будь мужчиной! — Для всех устранены причины, От коих можно прыгать вниз. Слюнтяи, висельники, тли, — Мы всех вас вынем из петли, Еще дышащих, тепленьких, в исподнем. Под топорами палачей Не упадет главы ничьей — Приема нынче нет в раю Господнем!

* * *

II

…И пробил час — и день возник, — Как взрыв, как ослепленье! То тут, то там взвивался крик: «Остановись, мгновенье!» И лился с неба нежный свет, И хоры ангельские пели, — И люди быстро обнаглели: Твори что хочешь — смерти нет! Иной — до смерти выпивал, Но жил, подлец, не умирал, Другой — в пролеты прыгал всяко-разно, А третьего душил сосед, А тот — его, — ну, словом, все Добро и зло творили безнаказно. И тот, кто никогда не знал Ни драк, ни ссор, ни споров, — Тот поднимать свой голос стал, Как колья от заборов. Он торопливо вынимал Из мокрых мостовых булыжник, — А прежде он был — тихий книжник И зло с насильем презирал. Кругом никто не умирал, — И тот, кто раньше понимал Смерть как награду или избавленье, Тот бить стремился наповал, — А сам при этом напевал. Что, дескать, помнит чудное мгновенье. Ученый мир — так весь воспрял, — И врач, науки ради, На людях яды проверял — И без противоядий! Вон там устроила погром — Должно быть, хунта или клика, — Но все от мала до велика Живут — все кончилось добром. Самоубийц — числом до ста — Сгоняли танками с моста, Повесившихся скопом оживляли. Фортуну — вон из колеса… Да, день без смерти удался! — Застрельщики, ликуя, пировали. …Но вдруг глашатай весть разнес Уже к концу банкета, Что торжество не удалось: Что кто-то умер где-то — В тишайшем уголке земли, Где спят и страсти и стихии, — Реаниматоры лихие Туда добраться не смогли. Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?! И как уговорил он смерть? Ей дали взятку — смерть не на работе. Недоглядели, хоть реви, — Он взял да умер от любви — На взлете умер он, на верхней ноте!

<До 1978>

Осторожно, гризли!

Михаилу Шемякину с огромной любовью и пониманием

Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза, — Я из его тарелки ел без вилки — И тем француза резал без ножа. Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он Не разделял со мной моих сомнений, — Он был напуган, смят и потрясен И пробовал согнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надежно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, — Шептал ему: «Ах, как неосторожно: Тебе б зарыться, спрятаться в траншею — А ты рискуешь в русском кабаке!» Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии, — Еще бы — с ними пил сам Сатана! — Но добрый, ибо родом из России. Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам, — Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, — А я совал рагу французу в рот. И я вопил: «Отец мой имярек — Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» — И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли?! — кого еще, не знаю, — Европа предлагает невпопад. Меня куда бы пьянка ни метнула — Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе всё, хоть он и — Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверёзый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слезы. Я ощутил намеренье благое — Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать, — Мои друзья — пьянющие изгои — Меня хватали за руки, мешали, — Никто не знал, что я умел летать. Через «Пежо» я прыгнул на Faubourg И приобрел повторное звучанье, — На ноте до завыл Санкт-Петербург — А это означало: до свиданья! Мне б — по моим мечтам — в каменоломню: Так много сил, что всё перетаскаю, — Таскал в России — грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на interdlte. Да, я рисую, трачусь и кучу, Я даже чуть избыл привычку лени. …Я потому французский не учу— Чтоб мне они не сели на колени.

25 июля 1978 г., в самолете

* * *

Слева бесы, справа бесы. Нет, по новой мне налей! Эти — с нар, а те — из кресел, — Не поймешь, какие злей. И куда, в какие дали. На какой еще маршрут Нас с тобою эти врали По этапу поведут? Ну а нам что остается? Дескать, горе не беда? Пей, дружище, если пьется, — Все — пустыми невода. Что искать нам в этой жизни? Править к пристани какой? Ну-ка, солнце, ярче брызни! Со святыми упокой…

<1976>

* * *

Михаилу Шемякину

под впечатлением от серии «Чрево»

И кто вы суть? Безликие кликуши? Куда грядете — в Мекку ли, в Мессины? Модели ли влачите к Монпарнасу? Кровавы ваши спины, словно туши, И туши — как ободранные спины, — И ребра в ребра вам — и нету спасу. Ударил ток, скотину оглоуша, Обмякла плоть на плоскости картины И тяжко пала мяснику на плечи. На ум, на кисть творцу попала туша — И дюжие согбенные детины, Вершащие дела нечеловечьи. Кончал палач — дела его ужасны, А дальше те, кто гаже, ниже, плоше. Таскали жертвы после гильотины: Безглазны, безголовы и безгласны И, кажется, бессутны тушеноши, Как бы катками вмяты в суть картины. Так кто вы суть, загубленные души? Куда спешите, полуобразины? Вас не разъять — едины обе массы. Суть Сутина — «Спасите наши туши!» Вы ляжете, заколотые в спины, И Урка слижет с ваших лиц гримасу. Я ротозей — но вот не сплю ночами, — В глаза бы вам взглянуть из-за картины!.. Неймется мне, шуту и лоботрясу, — Сдается мне, хлестали вас бичами?! Вы крест несли — и ободрали спины?! И ребра в ребра вам — и нету спасу.

<Между 1977 и 1979>

* * *

Я верю в нашу общую звезду, Хотя давно за нею не следим мы, — Наш поезд с рельс сходил на всем ходу — Мы всё же оставались невредимы. Бил самосвал машину нашу в лоб. Но знали мы, что ищем и обрящем, И мы ни разу не сходили в гроб. Где нет надежды всем в него сходящим. Катастрофы, паденья, — но между — Мы взлетали туда, где тепло. Просто ты не теряла надежду. Мне же — с верою очень везло. Да и теперь, когда вдвоем летим. Пускай на ненадежных самолетах, — Нам гасят свет и создают интим, Нам и мотор поет на низких нотах. Бывали «Ту» и «Илы», «Яки», «Ан», — Я верил, что в Париже, в Барнауле — Мы сядем, — если ж рухнем в океан — Двоих не съесть и голубой акуле! Все мы смертны — и люди смеются: Не дождутся и вас города! Я же знал: все кругом разобьются, Мы ж с тобой — ни за что никогда! Мне кажется такое по плечу — Что смертным не под силу столько прыти: Что на лету тебя я подхвачу — И вместе мы спланируем в Таити. И если заболеет кто из нас Какой-нибудь болезнею смертельной — Она уйдет, — хоть искрами из глаз. Хоть стонами и рвотою похмельной. Пусть в районе Мэзона-Лаффитта Упадет злополучный «Скайлаб» И судьба всех обманет — финита, — Нас она обмануть не смогла б!

1979

* * *

Мне скулы от досады сводит: Мне кажется который год. Что там, где я, — там жизнь проходит, А там, где нет меня, — идет. А дальше — больше, — каждый день я Стал слышать злые голоса: «Где ты — там только наважденье, Где нет тебя — всё чудеса. Ты только ждешь и догоняешь. Врешь и боишься не успеть. Смеешься меньше ты, и, знаешь. Ты стал разучиваться петь! Как дым твои ресурсы тают, И сам швыряешь всё подряд, — Зачем?! Где ты — там не летают, А там, где нет тебя, — парят». Я верю крику, вою, лаю. Но все-таки, друзей любя. Дразнить врагов я не кончаю, С собой в побеге от себя. Живу, не ожидаю чуда. Но пухнут жилы от стыда, — Я каждый раз хочу отсюда Сбежать куда-нибудь туда… Хоть все пропой, протарабань я, Хоть всем хоть голым покажись — Пустое все, — здесь — прозябанье, А где-то там — такая жизнь!.. Фартило мне. Земля вертелась, И, взявши пары три белья, Я — шасть! — и там. Но вмиг хотелось Назад, откуда прибыл я.

1979

* * *

Мой черный человек в костюме сером — Он был министром, домуправом, офицером, — Как злобный клоун, он менял личины И бил под дых, внезапно, без причины. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, — И я немел от боли и бессилья, И лишь шептал: «Спасибо, что — живой». Я суеверен был, искал приметы, Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда… Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше — никогда!» Вокруг меня кликуши голосили: «В Париж мотает, словно мы — в Тюмень, — Пора такого выгнать из России! Давно пора, — видать, начальству лень!» Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег — прорва, по ночам кую. Я всё отдам — берите без доплаты Трехкомнатную камеру мою. И мне давали добрые советы, Чуть свысока похлопав по плечу, Мои друзья — известные поэты: «Не стоит рифмовать «кричу — торчу». И лопнула во мне терпенья жила — И я со смертью перешел на «ты», — Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я от суда скрываться не намерен, Коль призовут — отвечу на вопрос. Я до секунд всю жизнь свою измерил — И худо-бедно, но тащил свой воз. Но знаю я, что лживо, а что свято, — Я понял это все-таки давно. Мой путь один, всего один, ребята, — Мне выбора, по счастью, не дано.

<1979 или 1980>

* * *

А мы живем в мертвящей пустоте — Попробуй надави — так брызнет гноем, — И страх мертвящий заглушаем воем — И те, что первые, и люди, что в хвосте. И обязательные жертвоприношенья, Отцами нашими воспетые не раз, Печать поставили на наше поколенье — Лишили разума и памяти и глаз.

<1979 или 1980>

* * *

По речке плавал честный грека И утонул, а может — рак настиг. При греке заложили человека — И грека заложил за воротник. В нем добрая заложена основа — Он оттого и начал поддавать, — «Закладывать» — обычнейшее слово, А в то же время значит — «предавать». Или еще пример такого рода: Из-за происхождения взлетел, — Он вышел из глубинки, из народа, И возвращаться очень не хотел. Глотал упреки и зевал от скуки. Что оторвался от народа — знал, — Но «оторвался» — это по науке, А по жаргону это — «убежал».

<Между 1970 и 1980>

* * *

Общаюсь с тишиной я, Боюсь глаза поднять. Про самое смешное Стараюсь вспоминать. Врачи чуть-чуть поахали: «Как? Залпом? Восемьсот?..» От смеха ли, от страха ли — Всего меня трясет. Теперь я — капля в море, Я — кадр в немом кино. И двери на запоре — А все-таки смешно. Воспоминанья кружатся. Как комариный рой, А мне смешно до ужаса: Мой ужас — геморрой. Виденья всё теснее — Страшат величиной: То с нею я — то с нею, — Смешно, иначе — ной! Не сплю — здоровье бычее, Витаю там и тут. Смеюсь до неприличия, И ищу — сейчас войдут… Халат закончил опись И взвился — бел, крылат. «Да что же вы смеетесь?» — Спросил меня халат. Но ухмыляюсь грязно я И — с маху на кровать. Природа смеха — разная, — Мою вам не понять. Жизнь — алфавит: я где-то Уже в «це-че-ше-ще», — Уйду я в это лето В малиновом плаще. Но придержусь рукою я В конце за букву «я» — <Еще> побеспокою я! — Сжимаю руку я. Со мной смеются складки В малиновом плаще. С покойных взятки гладки, — Смеялся я — вообще. Смешно мне в голом виде лить На голого ушат, — А если вы обиделись— То я не виноват. Палата — не помеха. Похмелье — ерунда, — И было мне до смеха — Везде, на всё, всегда! Часы тихонько тикали — Сюсюкали: сю-сю… Вы — втихаря хихикали, А я — давно вовсю!