Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Тянулся в это время к Дорошевичу молодой Маяковский. Чуковский рассказывает в дневнике: «Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк, написать с себя портрет. Дорош. сказал: ну его к черту» ^[1226] . Трудно сомневаться в том, что Маяковского привлекала демократическая и одновременно остроумная манера общения знаменитого фельетониста с сотнями тысяч читателей, его контакт с той колоссальной аудиторией, о которой автор «Облака в штанах» мог в ту пору только мечтать. Предощущение «карьеры» через знакомство с ним, конечно же, было связано с возможностью со страниц «Русского слова» «разговаривать с массами». Впрочем, привлекала и возможность заработать в солидной газете. Чуковский вспоминал, как Маяковский просил его познакомить с «всемогущим Власом Дорошевичем», «надеясь получить у него заработок». Для Дорошевича же скандальный футурист был почти хулиганом, отсюда и его запомнившаяся Чуковскому шутливая депеша: «Если приведете мне вашу „желтую кофту“, позову околоточного» ^[1227] . Это, однако, не помешало появиться в 1913 году на страницах «Русского слова» одобрительному отзыву Чуковского на сочиненную «желтой кофтой» трагедию «Владимир Маяковский».

1226

Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. С. 199.

1227

Катанян В. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С.520. См. также: Чуковский К. Собр. соч. в 6 томах. Т.2. М., 1965. С.358.

Конечно же, не было и в эти годы, как и в начале 1900-х, когда он «заметил» французских импрессионистов, никакого пуризма или консерватизма. Нашлось в «Русском слове» место и стихам Блока, и рецензии на трагедию Маяковского. Дорошевич поддержал Анну Мар, чей роман «Женщина на кресте», восходящий, по характеристике современной исследовательницы, «к эстетике европейского декадентства», вызвал громкий общественный скандал и негативную оценку в критике. 25 июня 1916 года взволнованная и гордая молодая писательница сообщила критику А. Г. Горнфельду, что «удостоилась чести получить длинное письмо от Власия Михайловича Дорошевича. Он закончил его словами, которые я привожу Вам целиком… Он пишет: „Ваша книга полна огромного интереса. В ней столько тонких и острых наблюдений, физиологических или психологических, — где кончается одно и начинается другое? Я думаю, что Вашу смелую книгу с большим интересом прочитал бы Мопассан. И местами великий техник Вам бы позавидовал. Так тонко и изящно говорить о таких рискованных вещах. Для этого надо очень тонко мыслить. Прошу Вас принять мое поздравление с таким умным, интересным, тонким, сильным, дерзким и изящным по форме произведением.

Совершенно преданный Вам Ваш слуга В. Дорошевич“».

Желчный и беспощадный фельетонист мог быть отменно любезен и учтив. Особенно с дамами. Особенно с молодыми. И он добился своего. «Боже мой, как я была счастлива! — продолжает Анна Мар в том же письме к Горнфельду. — Я не верила себе и спрятала письмо под подушку, как пансионерка. Мне, главное, радостно, что Дорошевич никогда меня не видел и не читал. Потом, на этих днях, мы познакомились по его желанию, и он был очень добр ко мне» ^[1228] .

1228

Грачева А. М. «Жизнетворчество» Анны Мар//Лица. Биографический альманах. Вып. 7. С.67–68.

Рассматривать ли этот случай как исключительный в биографии Дорошевича? Он поддерживал молодые дарования. К сборнику миниатюр К. Воинова написал предисловие, похвалив сжатую выразительность авторского стиля ^[1229] . Но письмо к Анне Мар, автору романа, где с небывалой откровенностью раскрывается женская душа в самых интимных и глубоких своих переживаниях, — это совсем особый шаг со стороны пятидесятилетнего знаменитого журналиста. И, наконец, встреча — «по его желанию» — с не достигшей еще и тридцати женщиной. Вряд ли известие об этом обрадовало бы Ольгу Миткевич. В «Женщине на кресте» рассказано о любовной связи девушки с пожилым мужчиной. Связи, в которой сексуальные предпочтения любовников должны вызвать осуждение моралистов, если забыть о том, что чувственную любовь писательница уподобляет жертвоприношению, в котором сплелись религиозная экзальтация и дьявольское искушение. Можно предположить, что Дорошевичу захотелось увидеть своими глазами женщину, решившуюся сказать о том, о чем говорить не принято. А можно и другое: острое профессиональное любопытство. Его всегда тянуло к необычным людям.

1229

Дорошевич В. Автору коротеньких рассказов автор «короткой строки»//Воинов К (Н. Н. Новиков). Миниатюры. СПб., 1912. С.9.

Мы не знаем, о чем они говорили и сколько было встреч. 19 марта 1917 года в московских меблированных комнатах «Мадрид и Лувр» Анна Мар приняла цианистый калий и умерла, не оставив предсмертной записки. Об этой смерти сообщили многие периодические издания. Брюсов откликнулся в «Дневнике поэта»:

Сегодня — громовой удар При тусклости туманных далей: По телефону мне сказали, Что отравилась Анна Мар. Я мало знал ее; случайно Встречался; мало говорил; Но издали следить любил Глубокий взор с тоскливой тайной, И, кажется, без внешних уз, Меж нами тайный был союз ^[1230] .

1230

Валерий Брюсов. Литературное наследство. Т.85. М., 1976. С.28.

В воспоминаниях поэтессы и переводчицы А. Ф. Даманской, знакомой Дорошевича, говорится, что Анна Мар покончила с собой, «как известно было, из-за него»: «Даровитая, много обещавшая, только что познавшая радость театрального успеха — пьеса ее была принята для постановки в Александрийском театре, — после нескольких встреч с Дорошевичем она покончила с собою, завещав похоронить ее с портретом Дорошевича на груди». Даманской очень хотелось спросить самого Дорошевича, «хотя бы один намек услышать о писательнице Анне Мар». Но она «не успела даже произнести полностью имя Анны Мар. И только мое смущение, и только дружеское расположение ко мне Дорошевича помешали прекращению нашего знакомства» ^[1231] . Комментатор ее воспоминаний отмечает: «Это утверждение представляется сомнительным, однако прямых опровержений обнаружить не удалось» ^[1232] .

1231

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 136.

1232

Там же. С.417.

Конечно, пересудов после отравления Анны Мар было в литературной среде множество. Знали там и о письме Дорошевича, и об их встречах. Тот же Горнфельд мог рассказать… Ну и, естественно, родилась легенда о трагической любви, подтверждением которой должна была стать эта «высокая» деталь — желание быть похороненной «с портретом Дорошевича на груди». Каким образом было выражено это желание, та же Даманская не указывает. Конечно же, была горячая благодарность Дорошевичу со стороны писательницы, буквально изничтоженной не только критикой, но и «общественностью» (оскорбительные телефонные звонки, письма, угрозы). Возможно, приняв яд, она положила на грудь фотографию Дорошевича, которую тот мог подарить ей. Анна Мар была в сильнейшей степени экзальтированной личностью. Она «неоднократно говорила о самоубийстве и даже совершала попытки лишить себя жизни» ^[1233] . Но если и возникло между нею и Дорошевичем нечто большее, чем доброе знакомство, вряд ли мы узнаем об этом более, чем знаем сегодня.

1233

Грачева А. М. «Жизнетворчество» Анны Мар//Лица. Биографический альманах. Вып. 7. С.59.

Пряная атмосфера 1910-х годов таила в себе угрозу: волна самоубийств молодых людей вписывалась в лихорадочную жизнь ресторанов, новых, с уклоном в интим, мюзикл, пародию, театров, в скандальные литературные и философские дискуссии. Было такое ощущение, что люди спешили насытиться остротой эмоциональных, чувственных переживаний перед неким грандиозным обвалом. Вдруг налетела эпидемия танго, по всему миру развелось невероятное число поклонников этого жгучего аргентинского танца. Дорошевич пишет фельетон «Танго. Ученое исследование», в котором обнаруживает глубокое знание его психологии и даже физиологии. Ничто человеческое не чуждо поклоннику Островского и классического балета. Не случайно, наслаждаясь искусством актеров «Комеди Франсез», он спешил занять место в парижском кафе, где выступала со своими незамысловатыми песенками Иветт Гильбер. Пожалуй, многие нынешние любители танго согласятся с его увлеченной трактовкой этого танца: «Надо, чтобы оба танцующих пристально, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.

В этом вся сила танца.

Пусть лицо ваше будет холодным.

Спокойным и неподвижным.

Одни глаза смотрят пристально, словно в глаза опасности.

Чем чувственнее движения, тем спокойнее лицо.

В этом вся испорченность танца.

<…>

Самое лучшее танцевать, не касаясь друг друга, на расстоянии.

<…>

Так близко и так недостижимо друг от друга.

Это будет танго!

Вот психология и философия этого танца» ^[1234] .

1234

Русское слово, 1914, 12 января.

В Москву приехал Макс Линдер, король кинематографа, и Дорошевич воздает должное «первому народному актеру, другу маленьких и обездоленных людей, весельчаку и молодчине» ^[1235] . Амфитеатров припоминал, что в эти годы Дорошевич «уже объелся театром». Но это не так. Театр по-прежнему оставался для него прибежищем духа, ищущего «правды и красоты». В этот период он пишет лучшие свои театральные очерки-портреты, посвященные Ермоловой, Савиной, Давыдову, Ленскому, Варламову, Неделину, Рощину-Инсарову и зарубежным мастерам — Сальвини, Кокленам, Муне-Сюлли. Сохранившие дыхание эпохи портреты эти одновременно устремлены в будущее: читатель превращен в зрителя, сидящего рядом с рассказчиком, они вместе переживают хотя и давние, но не потускневшие со временем эмоции от соприкосновения с великими талантами. Дорошевич верил, что «актер умирает совсем только тогда, когда умирает последний из его зрителей» ^[1236] . Под его пером становились живыми и понятными для читателя не только знаменитые артисты, начиная с «самого» Николая Хрисанфовича Рыбакова, но и такие разные театральные критики, как С. Н. Кругликов и С. В. Васильев-Флеров, такие самоотверженные подвижники, как «друг актера» антрепренер Рудзевич и театральный предприниматель, «русский немец» Георг Парадиз, наконец, такие патриархальные фигуры старого театра, как А. А. Рассказов, Дмитриев-Шпоня, сочинитель бесконечных исторических драм Д. С. Дмитриев. Он знал, что «кроме видных людей, драматурга, актера, театр требует еще целой массы невидных, незаметных деятелей, людей, любящих театр, вечно остающихся за кулисами» ^[1237] . Памяти одного из них, режиссера любительского театра Романа Вейхеля, посвящен проникновенный лирический очерк «Уголок старой Москвы».

1235

Театральная критика Власа Дорошевича. С.494.

1236

Там же. С.244.

1237

Там же. С.62.

С ранней юности Дорошевич благоговел перед Малым театром. Для него это прежде всего театр Островского, как «Комеди Франсез» — театр Мольера. Воспринимая Малый театр как «храм», к которому нужно относиться с величайшим «почтением», поскольку в его стенах живет «великий дух», связанный с именами П. С. Мочалова и М. С. Щепкина, Дорошевич понимал, что «Малый театр переживает трудное время», что «публика увлечена другими течениями в искусстве и другими театрами». И тем не менее он верит, что «лучше в России все-таки нигде не играют», и надеется, что буря, проносящаяся над лучшим театром России, «кончится».