Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

— Как надо предлагать, этого не объяснишь. Обыкновенно начинают с того, что приносят статью. Но если б кому-нибудь из вас пришлось или захотелось предъявить свои претензии на постоянное сотрудничество, то я советую, по крайней мере, не делать двух промахов. Во-первых, на вопрос: „В каком отделе хотите работать?“ — никогда не отвечайте „все равно“, потому что это значит, что вы ко всем отделам одинаково равнодушны и ни к одному из них не подготовлены. Во-вторых, предостерегаю вас от претензий на роль театрального рецензента. На это амплуа хотят все. Есть возраст, которому льстит знакомство с актрисами и вселяет гордость сознание, что он может влиять на судьбы и интересы театра. Кроме того, кому не хочется иметь бесплатное кресло в театре? Но помните, что рецензентское место требует очень больших знаний и жертв. Театральному критику нужно знать не только сценическое искусство, но еще и многие закулисные отношения и связи, чтобы не быть пойманным в сети интриг, взаимных счетов, хитрости» ^[1340] .

1340

Там же. С. 361–362.

Последнее ему, мужу двух актрис, было более чем знакомо…

Конечно, спрашивали о том, как он начинает работу над очередным фельетоном и как вообще протекает «творческий процесс». И слышали в ответ разнообразные, порой удивительные подробности. План? Да, он набрасывает план фельетона. Но прежде долго расхаживает по комнате, обдумывает все его части, подбирает остроты и другие удачные выражения, заранее решает, как начнет и чем закончит фельетон. А чтобы создать соответствующее настроение — читает с утра несколько страничек из «Тысячи и одной ночи», пользуясь имеющимся у него полным собранием знаменитых сказок Шехерезады в классическом французском переводе. Или берет другую настольную книгу — «Историю Великой Французской революции». Отвечая на вопрос, за счет чего он добился отмены несправедливых судебных приговоров, личными связями, талантом или какими-то другими путями, объяснял, что в первую очередь здесь сказался рост уважения в обществе к печатному слову. Не меньшее значение имели и доказательность, аргументированность выступления журналиста. Ну и, разумеется, авторитетность его имени в читательской среде.

Наверняка, некоторые из слушателей вели записи во время его лекций. И можно только пожалеть, что пока о них ничего не известно. Михаил Кольцов вспомнил, что «в одной из них он изложил остроумные „двадцать одну заповедь журналиста“, обнимающие собой буквально все стороны этой профессии, вплоть до правил ношения костюма» ^[1341] .

Лекции в школе Пильского натолкнули на мысль о книге, посвященной журналистике. Он даже придумал название — «Журналист». По словам Пильского, это должна была быть «полуавтобиография, полумемуары». Конечно же, главной целью было показать, что такое газетный профессионал, как он формируется, какими важнейшими качествами должен обладать. О многом он рассказал в Школе журнализма. Но книга должна была стать концентрацией пережитого, продуманного, прочувствованного на собственном опыте. Можно только пожалеть, что ему не удалось осуществить этот план. Книга, безусловно, стала бы богатейшим вкладом в историю русской журналистики.

1341

Ефимович М. Конец Дорошевича//Накануне, 1922, 28 апреля. Републикация с сокращениями: Кольцов М. Конец Дорошевича//Журналист, 1980, № 10. С. 78–79. Тексту, появившемуся в «Накануне» 28 апреля, предшествовала там же (номер за 16 апреля) анонимная публикация «Последние дни Власа Михайловича», несомненно, также принадлежащая перу Кольцова. На это указывают обширные текстуальные совпадения.

Наставляя молодых журналистов, он не уставал повторять:

— Не бойтесь труда и не жалейте себя! Знайте: самые долговечные люди — журналисты.

Увы — состояние его здоровья не внушало доверия к этим словам. Он страдал от тяжелой сердечной болезни, задыхался, с трудом и обязательно при чьей-то поддержке поднимался даже по невысокой лестнице. Во время лекций вынужден был пить специально приготовленный сильно возбуждающий чай. Питье подавалось так часто, что в одной газете появилась карикатура, изображавшая Дорошевича на кафедре в окружении множества стаканов. Подпись гласила: «Продолжение стаканов в следующем номере». И тем не менее он собирался продолжать работу в Школе журнализма, строил планы, думал о новых курсах. Конечно же, помимо возможности наконец-то поделиться богатейшим опытом, его грело и доброе внимание со стороны слушателей. Более того, лекции Дорошевича приобретали популярность, на них стремились попасть и уже зрелые, известные журналисты, литераторы.

Особо притягивал публику — употребим современное обозначение — спецкурс, посвященный журналистике эпохи Великой Французской революции. Во время этих лекций он выглядел особенно вдохновенным. Еще бы! Ведь это был его конек. Михаил Кольцов вспоминал, что послушать Дорошевича явился «весь цвет петроградской буржуазно-радикальной журналистики». То, что услышали собравшиеся, «менее всего могло быть названо лекцией: научного или просто исторического подхода в ней не было. Зато это был блестящий, остроумный фельетон, сочно и красиво написанный, а главное — великолепно прочитанный.

В перерыве лекции Дорошевич пил чай и показывал в качестве иллюстрации к лекции свою сокровищницу: маленькую библиотеку подлинных изданий французской революции. Тут были и заборные листки Пер-Дюшена, и журналы Камилла Демулена, и даже драгоценный томик номеров Маратовского „Друга народа“ с собственноручными пометами его великого редактора. Торжествующе улыбаясь, Дорошевич рассказывал, с каким напряженным трудом и упорством собрал он во Франции эту редкостную коллекцию.

— Она ценится сейчас не на вес золота, а на вес бриллиантов!

Была веселая праздничная толчея. Молодые газетные студисты с благоговением взирали на пиджак, пенсне и тяжелую походку газетного короля, а старые вздыхали и припоминали прошлое. Потом торжественно фотографировались. В первом ряду рядом с Дорошевичем сели Пильский, благообразный С. Любош, покойный А. Кауфман и здравствующий посейчас А. Амфитеатров. Позади разместился прочий генералитет, а за ним и лихие газетные юнкера. Последний парад старой прессы» ^[1342] .

1342

Там же. Об этой же лекции сохранилось еще одно свидетельство: «В прослушанном мною фельетоне Дорошевича был не только блеск — было и серьезное изучение эпохи, и большая любовь к предмету <…> И слушали его, ловя каждое слово и не отводя глаз от пожилого, по-актерски бритого, большого и умного лица <…> Очень он мне тогда понравился своею простотой и ласковостью с обступившими его питомцами Школы, жадно глазевшими на „короля фельетонистов“. В.М. держал себя не как „король“, но как добрый старший брат, готовый поделиться своим знанием и уменьем» (Элич З. Памяти В. М. Дорошевича. Из личных встреч//За свободу, Варшава, 1922, 4 марта).

Естественно, что молодой Кольцов, хотя и испытывавший определенный пиетет перед «королем фельетонистов», но уже достаточно твердо стоявший на большевистских позициях, сознательно не захотел коснуться самого существенного и потому небезопасного в лекции Дорошевича о журналистах Великой Французской революции — ее очевидной переклички с событиями в России. Того, что прежде всего привлекало публику. Между тем слухи о необыкновенном выступлении знаменитого журналиста ширились. Поступили предложения об организации лекций в Москве и других городах. Жизнь была голодная, трудная. Но Дорошевич согласился не только из-за заработка. Лишенный газетной трибуны, он нашел иную возможность сказать о том, что более всего волновало его.

Весной 1918 года Влас Михайлович приехал в Москву. 30 апреля состоялось первое его выступление в цирке Никитиных на Садовой, лекция называлась — «Великая Французская революция и ее журналисты». 10 мая он снова выступил в цирке Никитиных, а 17 мая повторил лекцию в театре Незлобина на Театральной площади (весь сбор был предназначен для фонда профсоюза журналистов). Вот что писала в отчете о первой лекции газета «Наше слово»: «Не в виде анализа причин и следствий, ученых выкладок и сухих рассуждений предстала перед многочисленными слушателями одна из замечательнейших эпох человеческой истории. В. М. Дорошевич развернул ее в форме блестящих картин, тонких характеристик, метких определений и живых образов. Поставив эпиграфом своей речи, казалось, незначительный факт — казнь парижской кухарки, В. М. Дорошевич сумел раскрыть и в малом весь характерный облик великой революции. Быть может, порою разгадывая черты не только определенного быта, но и революционности вообще.

Многое из рассказанного знакомо по личному опыту и нам: и голод, и недовольство, и дороговизна, и хвосты, и террор с его законом „дрожать и заставлять дрожать“, и, наконец, безудержный поток слов, бурление бесчисленных речей, смешанных с кровью <…>

Лекция В. М. Дорошевича по существу не поддается пересказу. Благодаря интересному подбору отрывков из подлинных писаний журналистов революции, творчество их предстало очень полно и наглядно освещенным. Для некоторых прочитанных статей еще не наступила давность, и их изумительные строки, как и раньше, волнуют теперь современное сердце.

Лекция блестящего журналиста о журналистах великого времени имела полный и шумный успех» ^[1343] .

О выступлении Дорошевича в цирке Никитиных спустя много лет припомнил известный сатирик Дон-Аминадо (А. П. Шполянский). Правда, он пишет, что «король фельетонистов» выступал там не весной, а зимой 1918 года. Во всяком случае так ему запомнилось: «Надо было иметь много гражданского мужества, близкого к отчаянию, и много нерастраченного пафоса и жгучей, невысказанной, неизжитой ненависти, чтобы в зиму 18-го года решиться на подобное выступление, прикрытое пестрой мишурой официальной темы: „Великая французская революция в воспоминаниях участников и современников…“

1343

Лекция В. М. Дорошевича//Наше слово, 1918, № 15. Материал не подписан, но его автора помогают установить воспоминания критика и драматурга Н. Д. Волкова, в которых говорится, что именно ему, работавшему в то время в «Нашем слове», поручили «дать отчет об этом выступлении Власа Михайловича» (Волков Н. Д. Театральные вечера. М., 1966. С.26).