Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Портрет последнего русского царя Дорошевич начинает с констатации черт вырождения в его родословной. Он решительно отделяет, говоря о Павле I, то ли «сына Салтыкова или кого-нибудь из других фаворитов Екатерины II, или же просто чухонца» от Михаила Романова и Петра Великого: «Несомненно одно, что в его жилах не текло ни одной капли романовской крови». Таким образом, «Павел I был истинным родоначальником новой династии, процарствовавшей немногим более ста лет», и, начиная с него, следует изучать «все родословие Николая II». Тут все выглядит так: «родоначальник фамилии — сумасшедший», «его старший сын Александр I — отцеубийца», второй сын, Николай I — «человек-зверь» (по словам Герцена и Толстого), Александр II — «сладострастник и развратник в одно и то же время», Александр III — «алкоголик». В этот «круг вырождения» входят и несколько великих князей, умерших в молодом возрасте от чахотки. «Тяжелая наследственность» у Николая II дополняется последствиями от удара, нанесенного ему полицейским во время путешествия — еще как наследника престола — по Японии. Ссылаясь на свидетельство Шаляпина, видевшего на темени царя «опухоль величиной в кулак», Дорошевич говорит о «травматическом повреждении, давившем на мозг».

Подбор этих фактов, долженствующих свидетельствовать если не об умственной неполноценности, то, безусловно, о невысоких интеллектуальных и моральных качествах царя, разумеется, субъективен и, скорее, отражает преобладавшее тогда резко негативное отношение к самодержавию. Впрочем, тип «немощного вырождения» видела в царе и близкая ко двору княгиня Е. А. Святополк-Мирская ^[1388] . И все-таки гораздо убедительнее выглядит Дорошевич, когда рисует безволие, слабохарактерность Николая, убогость его кругозора и интересов, склонность к примитивному мистицизму. Его любимый писатель Лейкин, грязную жилетку Распутина он кладет под простыни перед операцией, предстоящей повредившему руку сыну Алексею, в день расстрела рабочих перед Зимним дворцом доказывает в Царском Селе директору императорских театров Волконскому необходимость отдать главную роль в «Баядерке» своей бывшей любовнице Кшесинской. «Это — миросозерцание полкового командира гвардейского полка», — утверждает Дорошевич. Наверняка это мнение укрепилось бы, располагай он возможностью заглянуть в опубликованные много позже дневники Николая II, в которых, по словам их комментатора, предстает образ человека, «лишенного глубоких знаний, широкого политического кругозора, да хотя бы просто здравого смысла, нужных любому государственному деятелю», тем более «неограниченному самодержцу, особенно на рубеже XIX–XX вв., когда Россия прямиком шла к революции» ^[1389] . Немало слышал Дорошевич о царе от Витте, считавшего, что у Николая отсутствуют «всякие нравственные принципы». Слабохарактерность вполне уживалась в нем с жестокостью. И, наконец, грозные предзнаменования и исторические совпадения, к которым Дорошевич, по свидетельству Шенгели, имел особую склонность в конце жизни: Ходынка — «это точная копия с несчастья, случившегося при коронации Людовика XVI»; во время коронации в Успенском соборе Николай до крови оцарапал лоб; он плывет из Севастополя в Ялту, сопровождаемый двумя миноносцами, которые переворачиваются и тонут у него на глазах; едет спускать новый крейсер — одна из опор рушится и убивает нескольких людей. Таковы были роковые предупреждения. «Настоящая „via dolorosa“, начавшаяся японским разгромом и приведшая к казни», — этими словами заканчивается фельетон «Николай II». Здесь Дорошевич, при несомненно отрицательном отношении к личности царя, склоняет голову перед его личной трагедией, неотделимой от трагедии России.

1388

Святополк-Мирская Е. А. Дневник//Исторические записки. М., 1965. Т.77. С.259.

1389

Шацилло К. Ф. Предисловие//Дневники императора Николая II. М., 1991. С.7.

Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.

Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем — неизвестно.

Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи — ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:

— В дом отдыха довези меня.

Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.

— Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, — сказал кто-то из рабочих.

— Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…

Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.

Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.

Позовите ко мне профессора, — потребовал он.

Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:

— Что нужно, голубчик?

— Не тот профессор! — рассердился Влас. — Мне Бехтерев профессор нужен.

— Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…

— Я — Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, — заявил он четко.

У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.

Осипов только рассердился.

— Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.

Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».

Перед тем как выехать из Крыма к отцу, Наташа писала ему в Петроград, но ответа не получила. От Сытина пришло письмо «весьма туманного содержания»: мол, по слухам, Дорошевич чуть ли не сошел с ума и лучше бы ей приехать и самой во всем разобраться. Уже в Москве Сытин сказал ей, что «пишут разное, что правда, что брехня — не разберешь», но в Петрограде ей лучше сначала зайти к Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, «а то Ольга Николаевна любит туман напускать». В квартире Немировича на Владимирском проспекте она три дня приходила в себя, отсыпалась после тяжелого путешествия. Но и у Василия Ивановича толком не знали, что случилось с отцом и где он. Наташа пыталась навести справки в Доме литераторов, но только в ЦЕКУБУ у непременного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга, «старинного отцовского друга», узнала, что отец находится в клинике профессора Осипова. Он сказал ей: «Вот что, отец твой попал в большую беду. В этом есть и доля моей вины. Разобраться будет нелегко. Пока что я выдам ему паек для ученых, его вам на первое время и двоим хватит, а ты поезжай в клинику профессора Осипова и посмотри своими глазами — что там с ним случилось. Очень я виноват, что сам этого не сделал».

В словах Ольденбурга чувствуется не только вина, но и какая-то недосказанность относительно того, что произошло с Дорошевичем. Что же касается рассказа Натальи Власьевны, то с ним в известной степени спорит Михаил Кольцов. По его словам, «с осени В.М. переехал в свою квартиру на Кронверкской улице. Но в здоровье — резкое ухудшение, так что его пришлось перевезти в санаторию для нервных в Левашове. В первую же ночь по прибытии туда Дорошевич неожиданно ушел из своей комнаты, всю ночь бродил по лесу и утром, совершенно обессиленный, притащился к санатории. Врачи посоветовали держать В.М. дома. Здесь он и прожил последние три месяца своей жизни, забытый всем миром» ^[1390] .

1390

Ефимович М. Конец Дорошевича.

Как было на самом деле: действительно ли молодой и циничный друг Ольги Николаевны Юрьевский не послал телеграмму и никем не встреченный Дорошевич вынужден был блуждать всю ночь по лесу в поисках санатория или он сам ушел из него — судить трудно. Но фактом остается, что дочь нашла отца в клинике Осипова, куда она пришла по подсказке Ольденбурга, а Кольцов ничего об этом не пишет.

В огромной квартире Дорошевича между тем произошло уплотнение, появились новые жильцы, в том числе молодые актеры, литераторы, рабфаковцы. Наташа навещала отца. Атмосфера, царившая там в последние дни его жизни, запечатлена в ее воспоминаниях: «Хлопанье дверьми, смех, таинственные кулинарные приготовления стали все чаще и чаще в квартире Дорошевича. При маленьких лампочках, по холодным коридорам сновали тени совсем еще недавно известных красавиц и актрис и, пожалуй, им-то как раз недостаток света и был на пользу.